– Ничего, Норико! Итиро с огромным удовольствием проведет с тобою весь день, – с улыбкой утешила ее Сэцуко. – В данный момент ты, безусловно, его любимица.

Я обрадовался, что Сэцуко тоже хочет остаться дома: у нас с ней действительно практически не было возможности поговорить спокойно, чтобы никто не мешал. А мне, как естественно и любому отцу, хотелось побольше узнать о жизни своей замужней дочери, но спрашивать в открытую я не решался. В тот вечер мне и в голову не приходило, что у Сэцуко имеются какие-то свои причины, чтобы остаться дома и поговорить со мной.

Возможно, это признак надвигающейся старости, что в последнее время я частенько бесцельно брожу по комнатам, и когда Сэцуко – на второй день своего пребывания у нас – раздвинула двери гостиной, то обнаружила, что я стою посреди комнаты, погруженный в глубокую задумчивость.

– Извини, – поспешно сказала она, – я зайду попозже.

Услышав ее голос, я вздрогнул, обернулся и увидел свою старшую дочь, почтительно склонившуюся на пороге. Она держала в руках вазу, полную только что срезанных цветов и веток.

– Нет-нет, пожалуйста, входи, – успокоил я ее, – я ничем особенным не занят.

Выход на пенсию позволяет гораздо свободнее распоряжаться своим временем. По сути, это одно из самых больших удовольствий, которые дает «выход на заслуженный отдых», ибо теперь можно как бы плыть сквозь день с той скоростью, какая тебе больше по душе, с облегчением понимая, что и тяжкий труд, и великие свершения теперь позади. Впрочем, я, похоже, действительно становлюсь рассеянным, раз вот так, без причины, забрел не в какую-нибудь комнату, а именно в гостиную. Ибо на всю жизнь сохранил я внушенное мне еще моим отцом отношение к гостиной как к святому месту, которое следует всячески оберегать от «грязи» повседневных дел и забот и использовать только для приема особо важных гостей или для молитв перед буддийским алтарем. Соответственно, и в моем доме гостиная всегда отличалась от остальных комнат более торжественной атмосферой; и хотя я, в отличие от моего отца, никогда не возводил это для себя в правило, но все же возражал, когда мои маленькие дети вбегали в гостиную без особого на то разрешения.

Мое уважительное отношение к гостиным может кому-то показаться преувеличенным, но примите во внимание тот факт, что в доме, где я вырос – в деревне Цуруока, полдня отсюда на поезде, – мне до двенадцати лет было запрещено даже заходить в гостиную. Эта комната во многих отношениях служила как бы центром нашего дома, и любопытство заставило меня создать некий образ ее интерьера благодаря случайным и мимолетным возможностям заглянуть внутрь. Впоследствии я не раз удивлял коллег своей способностью, всего лишь бегло взглянув, мгновенно запомнить то, что изображено на холсте. Возможно, за это умение мне следует благодарить отца: это он, хотя и совершенно непреднамеренно, заставил меня тренировать цепкость взгляда в те важнейшие для формирования личности годы. Ну а когда мне исполнилось двенадцать, он стал регулярно назначать мне в гостиной «деловые встречи», и теперь я попадал в заповедную комнату по крайней мере раз в неделю.

– Сегодня вечером у нас с Мацуи деловая беседа, – объявлял за ужином мой отец.

Это означало, во-первых, что я сразу после трапезы обязан явиться в гостиную, а во-вторых, что остальным членам семьи запрещается в этот час даже шуметь поблизости от этой комнаты.

Мой отец исчезал там сразу после ужина и минут через пятнадцать звал меня. Комната, в которую я входил, освещалась одной-единственной высокой свечой, стоявшей на полу посредине. На татами в круге света, отбрасываемого этой свечой, сидел, скрестив ноги, мой отец, а перед ним стояла его «деловая шкатулка». Отец жестом приглашал меня сесть напротив, я садился, и сразу вся остальная часть комнаты за пределами этого светового круга погружалась во мрак. Лишь смутно различал я за отцовским плечом буддийский алтарь у дальней стены или темные складки штор в альковах.

И тут мой отец начинал говорить. Из «деловой шкатулки» он извлекал маленькие толстенькие записные книжки, открывал их и показывал мне столбцы тесно написанных цифр, что-то без устали поясняя размеренным внушительным тоном. Он прерывался лишь изредка, чтобы взглянуть на меня и убедиться, что я по-прежнему внимательно его слушаю. В такие мгновения я торопливо бормотал: «Да, да, конечно».

Хотя тогда я, разумеется, еще не в силах был понять, о чем толкует отец, да к тому же он часто использовал профессиональный жаргон и сопровождал свою речь длиннейшими расчетами, ни малейшей скидки не делая на возраст своего собеседника. Но я и мысли не мог допустить о том, чтобы прервать его и попросить что-то объяснить. В голове моей крепко сидела мысль: меня допустили в гостиную только потому, что сочли достаточно взрослым, и теперь я обязан понимать все взрослые разговоры. Мое чувство стыда шло рука об руку с ужасной боязнью того, что в любой момент отец может потребовать от меня несколько более пространного ответа, чем «да, конечно», и тогда игре конец. И хотя проходил месяц за месяцем, а отец меня так ни разу ни о чем не спросил, я тем не менее с ужасом ожидал каждой очередной «деловой встречи».

Теперь-то мне ясно, конечно, отец никогда и не надеялся, что я сумею уловить нить его рассуждений, но я до сих пор не могу понять, зачем ему понадобилось подвергать меня подобным испытаниям. Возможно, ему хотелось, чтобы я с ранних лет уразумел: согласно его ожиданиям, в надлежащее время именно мне придется взять в свои руки семейный бизнес. А может, ему казалось, что мне, как будущему главе семейства, совершенно необходимо быть посвященным во все его теперешние решения, чьи далеко идущие последствия повлияют, возможно, на мое положение, и таким образом, как представлялось, наверное, моему отцу, у меня будет меньше поводов жаловаться, если я унаследую не слишком процветающий бизнес.

Но однажды, когда мне было пятнадцать, отец пригласил меня в гостиную для беседы совсем другого рода. Как обычно, комнату освещала одна-единственная свеча и отец сидел в центре созданного ею светового круга. Только вместо шкатулки я увидел перед ним тяжеленную керамическую пепельницу и был очень озадачен: эту пепельницу – самую большую в доме – обычно подавали только гостям.

– Ты все принес? – спросил меня отец.

– Да, как ты и велел.

Я положил перед отцом принесенную стопку рисунков и набросков, выглядевшую довольно неопрятно: бумажные листы были разного размера и качества, и многие сильно покоробились от красок.

Я сидел молча, пока отец просматривал мои работы. Он подолгу изучал каждый листок и откладывал его в сторону. Осмотрев почти половину, он сказал, не глядя на меня:

– Мацуи, ты уверен, что здесь все твои работы? Может быть, одну или две ты все-таки забыл мне принести?

Я ответил не сразу. Он поднял на меня глаза и спросил:

– Ну?

– Да, правда, может быть, одну или две я захватить забыл.

– Вот именно! И «забыл» ты, несомненно, те работы, которыми больше всего гордишься, так, Мацуи?