Не ожидая моего ответа, он снова принялся рассматривать мои рисунки, и я промолчал, осторожно наблюдая за ним. Один раз отец поднес рисунок совсем близко к свече и спросил:

– Это ведь та тропа, что ведет вниз с холма Нисияма, верно? Тебе определенно очень неплохо удалось передать сходство. Именно так тропа и выглядит, когда спускаешься с холма. И ощущение передано очень умело.

– Спасибо.

– Послушай, Мацуи, – отец по-прежнему смотрел не на меня, а на рисунок, – твоя мать сказала мне весьма странную вещь. Она, похоже, всерьез считает, что ты мечтаешь профессионально заняться живописью.

Это явно звучало не как вопрос, так что я промолчал. Тогда отец перевел взгляд на меня и повторил:

– Твоя мать, Мацуи, похоже, всерьез считает, что ты мечтаешь профессионально заняться живописью. И она, конечно же, ошибается.

– Конечно, – эхом откликнулся я.

– То есть ты хочешь сказать, что с ее стороны возникло некоторое недопонимание.

– Несомненно.

– Понятно.

Отец еще несколько минут рассматривал мои рисунки, а я сидел и молча смотрел на него. Потом он сказал, не глядя на меня:

– По-моему, это твоя мать топчется там, за дверью. Слышишь?

– Нет, я ничьих шагов за дверью не слышал.

– Наверное, это все-таки твоя мать. Попроси ее зайти сюда, раз уж она пришла.

Я встал и выглянул за дверь. В коридоре было темно и пусто, как я, собственно, и ожидал. За спиной у меня раздался голос отца:

– Когда будешь ее искать, Мацуи, прихвати заодно и остальные свои рисунки и принеси их мне.

Возможно, мне просто показалось, но через несколько минут, когда я вернулся в гостиную вместе с мамой, большая пепельница стояла уже гораздо ближе к свече, а в воздухе пахло гарью. Однако, заглянув в пепельницу, я не заметил следов того, что ею пользовались.

Отец рассеянно кивнул мне, когда я положил рядом с уже принесенной пачкой рисунков и свои самые последние работы. Похоже, все это время отец продолжал перебирать и рассматривать мои творения, да и сейчас был занят тем же. Некоторое время он даже не глядел в нашу сторону, и мы с матерью молча сидели напротив. Наконец, вздохнув, он поднял на меня глаза и сказал:

– Вряд ли, Мацуи, ты много внимания уделял странствующим монахам, верно?

– Странствующим монахам? Пожалуй, нет.

– А ведь они многое могут поведать о нашем мире. Я, правда, тоже почти не обращаю на них внимания. Хотя к святым людям всегда следует относиться с почтением, даже если порой они кажутся тебе всего лишь жалкими попрошайками.

Он замолчал, и я поспешил вставить свое «да, конечно».

Затем отец повернулся к матери и сказал:

– Ты помнишь, Сатико, тех странствующих монахов, которые часто проходили через нашу деревню? Один из них еще зашел к нам в дом вскоре после рождения вот этого нашего сына. Такой худой старик с одной рукой, но очень жилистый и крепкий. Помнишь?

– Конечно помню, – сказала мать. – Но, может быть, не стоит принимать близко к сердцу то, что говорят некоторые из них?

– А ты помнишь, – продолжал мой отец, – как глубоко тому монаху удалось заглянуть в душу Мацуи? Помнишь, Сатико, о чем он на прощанье предупредил нас?

– Но Мацуи был тогда всего лишь грудным младенцем! – Мать понизила голос, словно надеясь, что я, может быть, все-таки ее не услышу. Отец же, напротив, говорил нарочито громко, как если бы обращался к большой аудитории.

– Да, на прощанье он нас предупредил. И вот что сказал: ручки и ножки у вашего Мацуи здоровенькие, а вот духом он слабоват. Небольшая слабинка, но способствующая развитию таких свойств, как лень и лживость. Ты помнишь это, Сатико?

– Но, по-моему, тот монах сказал о нашем сыне и много хорошего.

– Это правда. У нашего сына много хороших качеств, и монах действительно это подчеркнул. А ты помнишь, о чем еще он предупредил нас, Сатико? Если мы хотим, сказал он, чтобы хорошие качества в мальчике возобладали, нам следует проявлять бдительность и постоянно следить, не начала ли проявляться в нем та его слабина. Иначе, сказал тот старик, Мацуи наш вырастет совершенно никчемным.

– И все-таки, – снова осторожно вставила мать, – не слишком разумно, по-моему, было бы принимать близко к сердцу слова какого-то монаха.

Отца, казалось, ее слова несколько удивили, и он некоторое время молчал, задумчиво качая головой. Потом снова заговорил:

– Мне и самому тогда не слишком хотелось всерьез относиться к его словам. Но Мацуи подрастал, взрослел, и пришлось все же признать, что старик-то был прав. Нельзя отрицать: в характере нашего сына действительно есть некая слабина. Не зло – этого в нем нет. А вот с его ленью, с его нелюбовью к полезному труду, с его слабоволием приходится постоянно бороться.

Затем, словно на что-то решившись, отец взял три или четыре моих рисунка, как бы взвесил их на ладони, посмотрел на меня и сказал:

– Мацуи, твоей матери показалось, что ты мечтаешь стать профессиональным живописцем. Так ошиблась она или нет?

Я молчал, опустив глаза. Затем я услышал рядом с собой тихий голос матери, почти шепот:

– Но ведь он еще так юн! Я уверена, это всего лишь детский каприз.

Последовала пауза, затем отец снова обратился ко мне:

– Мацуи, ты хоть немного представляешь себе тот мир, в котором существуют художники?

Потупившись, я продолжал упорно молчать.

– Художники, – сказал отец, – живут в нищете и убожестве. Среда, в которой они обитают, постоянно подвергает их соблазну слабоволия и разврата. Разве я не прав, Сатико?

– Конечно прав. Но ведь кое-кому из них все же удается подняться достаточно высоко и стать настоящим художником, избежав падения в эти ужасные пропасти.

– Разумеется, всюду есть свои исключения, – согласился отец. Я по-прежнему смотрел в пол, но по голосу его догадался, что он снова задумчиво и немного растерянно качает головой. – Но тех, кто действительно обладает решительным и твердым характером, среди художников ничтожная горстка. А наш сын, боюсь, подобными качествами и вовсе не обладает. Скорее, наоборот. И наш долг защитить его от грозящих ему опасностей. Мы ведь, в конце концов, всей душой стремимся к тому, чтобы он стал человеком, которым можно гордиться, не так ли?

– Ну конечно! – сказала моя мать.

Я резко вскинул голову и посмотрел на отца. Свеча уже наполовину уменьшилась, и ее яркое пламя освещало лишь одну сторону отцовского лица, а вторая пряталась в густой тени. Мои рисунки лежали у него на коленях, и я заметил, что пальцы его нетерпеливо теребят края бумажных листов.

– А теперь, Мацуи, – велел он мне, – оставь нас. Я хочу поговорить с твоей матерью наедине.

Я помню, что позже, тем же вечером, случайно наткнулся в темноте на мать. Скорее всего, я налетел на нее в одном из неосвещенных коридоров, точно не помню. Как не помню и того, почему слонялся по дому в темноте, хотя наверняка не для того, чтобы подслушивать, о чем говорят мои родители, – для себя я сразу решил не обращать внимания ни на что, какое бы решение они ни приняли там, в гостиной, после моего ухода. В те времена все дома, конечно, освещались довольно плохо, так что ничего необычного в том, что мы с мамой так и остались стоять в темноте, не было. Мы разговаривали, и я смутно видел мамин силуэт напротив, но лица ее разглядеть не мог.