– Цвет лица у вас далеко не такой ровный, как в студии, – наконец заговорил он, – тут дело в гриме. И нос чуточку блестит. А брови необычно широки для женщины.

Джиллиан вымученно улыбнулась:

– Ну, такие подробности мне знать не обязательно…

– Мне нравится легкий пушок у вас на шее, – продолжал Хуберт. – Нравится подвижность ваших черт… И как вы иногда широко раскрываете глаза. Вы близоруки?

– Чуть-чуть.

Потом он спросил, почему она решила с ним увидеться. Джиллиан только плечами пожала. Оба замолчали, но совсем не так тягостно, как молчат люди, которым нечего сказать друг другу. Вдруг зазвонил ее мобильник, она взглянула на дисплей и сбросила звонок.

– Покажете мне свои картины?

– Да, – ответил Хуберт, встал и пошел к стойке, чтобы расплатиться.

Всего-то сентябрь на исходе, а осень уже заявила о себе. Смеркалось, на улице похолодало.

– Моя машина на стоянке, – сказала Джиллиан.

Хуберт сел рядом с нею впереди и показывал дорогу. Пока ехали, расспрашивал, чем она занимается в свободное время.

– Немножко спортом. Плавание, джоггинг, – отвечала Джиллиан. – Читаю много. А вы? – Давно она не вела подобных разговоров. Невольно улыбнулась: – Вы еще спросите, какую музыку я слушаю.

Поездка длилась менее четверти часа. Мастерская Хуберта размещалась в бывшем цехе прядильной фабрики на окраине города. Вдали, на юге, темнела гряда поросших лесом высоких холмов, на севере холмы были пониже. Долина, застроенная уродливыми промышленными зданиями, здесь сужалась. Основной корпус прядильни стоял чуть ли не в руинах, крыша провалилась, окна забиты досками. Стены подпирали леса из прочных стальных перекладин, чтобы здание не рухнуло окончательно.

Хуберт и Джиллиан пересекли автостоянку и направились к соседнему строению. На небе, все еще светлом, уже показался тонкий серп месяца. Когда они приблизились ко входу, снаружи сама собой зажглась лампочка. Хуберт отворил металлическую дверь, перепачканную граффити, включил свет и повел Джиллиан по узкому коридору мимо каких-то дверей. Его мастерская находилась в самом конце – просторное, почти пустое помещение, где пол покрывал усеянный пятнами линолеум. Стены тоже изобиловали пятнами непонятного желтоватого цвета, а в некоторых местах прочитывались контуры некогда прилегавших к стенам стеллажей. Люминесцентные лампы на потолке заливали весь зал резким холодным светом. Одна сторона зала состояла сплошь из высоких окон, жалюзи были опущены. У стены – нагромождение металлических полок, забитых бутылочками, тюбиками, кисточками, стопками книг и блокнотов. Еще диван, два-три старых стула, а в углу, прямо на полу, матрац. На маленьком холодильнике электроплитка с единственной конфоркой, на ней помятая алюминиевая кастрюлька. К другой стене прислонены три картины явно из новых, похожие на те, выставочные, одна не завершена. Рядом с полдюжины свернутых холстов, прикрытых полиэтиленовой пленкой. В самом центре мастерской пустовал большой мольберт. Хуберт, взяв с полки несколько папок, разложил их на некоем подобии стола – конструкции из деревянных козел и толстенной плиты ДСП. Он принялся открывать папки одну за другой, проглядывать эскизы, начатые и готовые рисунки наскоро. Интерьеры, люди, части тела – не раз он крутил в руках листок, разглядывая так, словно видит его впервые. Произнес лишь несколько слов, вроде бы обращаясь к самому себе. Последнюю папку отложил в сторону, не раскрывая. Джиллиан только углядела написанное сверху имя: Астрид. Затем Хуберт подошел к холстам у стены, сбросил пленку и стал разворачивать один за другим. Джиллиан стояла рядом.

– Картины сейчас в основном на выставке, – сказал он. – А здесь лишь часть моих старых работ.

На всех была изображена одна и та же женщина в разных позах.

– Кто это? – полюбопытствовала Джиллиан.

Он не ответил. Теперь оба молчали, но, когда он слишком быстро сворачивал холсты, Джиллиан, крепко сжимая, задерживала его руку. Как будто заглядывала через слуховое окошко в чужой дом.

– Прекрасно, – только и сказала она, когда Хуберт вновь разместил холсты у стены.

Опять зазвонил ее мобильник, но она его выключила, даже не взглянув на дисплей. Хуберт, нервно кашлянув, отошел на шаг в сторону:

– Хотите посмотреть фотографии?

Она кивнула.

– Угостить мне вас особенно нечем. Пиво, бокал красного вина, вода из-под крана.

– О’кей, пиво, – сказала Джиллиан, усевшись в старое мягкое кресло и немедленно в нем утонув.

Хуберт достал из холодильника две банки чешского пива и аккуратно разлил его в два высоких стакана с золотой каймой. С таким сосредоточенным видом, будто он выполнял труднейшую работу. Поднес ей один из стаканов, а сам взял стул и установил метрах в четырех от Джиллиан. Глотнул пива и поставил свой стакан на пол рядом.

Она повторила, что картины ей понравились, но ему, похоже, не хотелось говорить на эту тему. На расспросы он отвечал односложно, то и дело прихлебывая пиво мелкими глотками. Наконец он поднялся, разыскал где-то в углу старенький диапроектор и установил его на шаткой табуретке. Выключив верхний свет, он подтащил свой стул к креслу, где сидела Джиллиан, и вставил в проектор первый магазин.

Не произнося ни слова, он листал слайды, сменяя магазин за магазином. Сотни ню, обнаженные женщины, которые гладят белье, вытирают пыль, читают, варят кофе. Каждая женщина на десятках разных снимков. Поначалу почти все выглядят веселыми, потом становятся все серьезнее, под конец вовсе не смотрят в камеру.

Джиллиан встала, подошла к окну и села на подоконник. Хуберт этого даже не заметил. Со стороны она видела его силуэт и голых женщин на стене. Пыталась представить себе его лицо в отсветах диапроекции, его холодный, оценивающий взгляд. В памяти вдруг возникла однажды виденная ею фотография: публика в кинотеатре, освещенные лишь частично лица, широко распахнутые глаза и приоткрытые рты, готовые растянуться в улыбке. Именно так она всегда представляла себе своих зрителей.

Очередной диамагазин содержал снимки женщины невысокого роста, с широким тазом и обвисшей большой грудью. С короткими светлыми волосами и густо заросшими подмышками. Она развешивала белье на низкой сушилке в тесной ванной – детскую одежку и мужские носки. Она доставала книгу с полки, садилась на корточки, подметала веником пол, наверное собирая остатки печенья, которое грыз ее ребенок. Квартира, забитая каким-то барахлом, казалась попросту неубранной. На последних снимках женщина вот-вот собиралась удариться в слезы.

– Вид у нее ужасно одинокий. Вы отдаете себе отчет в том, что вытворяете со всеми этими женщинами? – высказалась Джиллиан.

– Наше сотрудничество – дело добровольное, – ответил Хуберт, сменяя магазин. – Даже в своей наготе они принимают все меры, чтобы только не обнажить свою суть. Выставляют себя напоказ, но прикрываются движениями, улыбкой.

Джиллиан удивлялась, что так и не привыкла к наготе, как это бывает в сауне или в душевой фитнес-клуба. Чем дольше она просматривает картинки, тем более чуждыми становятся для нее эти голые тела. Крупная родинка, кожная складка, выбритые до узенькой полоски волосы на лобке – все это вдруг приобретает непомерное значение. Тело распадается, кажется непропорциональным, бесформенным, безобразным.