Было понятно, что она легка в общении, на раз-два сходилась с людьми, имела на всё свой взгляд, своё мнение и не колебалась в высказывании его вслух. Она была однозначной, как журнал «Playboy», который открываешь только с определённой целью и закрываешь, её достигнув. Она была понятна как подстрочник, всё в ней было просто и не оставляло места для секрета, тайны, необходимой мне при встрече с женщиной, в которую действительно я хотел бы влюбиться.

Зирин меня волновала, но не тем одухотворённым волнением, какое вызывало пение, время от времени доносившееся до моего слуха. Оно было обескураживающим, подавляющим волю, в нём была необъяснимая магия, его хотелось слушать. бесконечно плакать от умиления и идти туда, где оно звучит. Чувство было таким всеобъемлющим, что мне казалось, будто даже знание предстоящей гибели не остановило бы, никакое чувство самосохранения не сработало. Теперь, уже после знакомства с Зирин, я интуитивно чувствовал, что голос не может принадлежать ей.

Наступившая ночь была беспокойной: я всё время просыпался от малейшего шороха, вглядывался в темноту комнаты, и мне казалось, что прекрасная Зирин приближается ко мне и без слов ложится рядом, а я безвольно подчиняюсь её ласкам, эякулирую, пугаюсь происходящего со мной, открываю глаза… Уже утро. Но я не могу со стопроцентной уверенностью утверждать – была ли Зирин со мной ночью, или это только плод моего воображения.

Я прошёл в мастерскую. День был солнечный, кисти и краски радовали глаз. Настроение было приподнятое, какое у меня бывает обычно в предвкушении работы, которая доставляет удовольствие. Хоть это и был заказ, а не веление души, я рад был случаю, что позволил мне столкнуться на своём жизненном пути с этими необычными людьми и этой натурщицей. Предвкушение определяло настроение. Зирин пришла довольно рано и, блеснув белозубой улыбкой, одарив колдовским взглядом, присела на диван напротив мольберта и сказала:

– Я готова.

В течение двадцати минут она беспрекословно выполняла все мои пожелания, и работа спорилась. Но это было всё время, на которое её хватило. Я понял – надо делать перерыв.

– Как спалось? – спросила она, принимая позу потягивающейся после сна кошки, приводя меня в замешательство своим томным взглядом. Неужели мы были этой ночью вместе? Может, это просто один из её приёмов обольщения? Стараясь привести своё эмоциональное состояние и мысли в порядок, я с деловым видом сказал, что мне надо зайти к себе в комнату и принести кое-что необходимое для дальнейшей работы над портретом. Она улыбнулась и ответила:

– Я буду ждать…

Работа над портретом продвигалась быстро, мазок за мазком… Я и не предполагал, что буду настолько прагматично-отстранённым от того, что должно рождаться в первую очередь посредством творческого отношения… Но, тем не менее, должен констатировать: работа закончена, я от неё в восторге и переделывать в ней мне ничего не хочется. Зря я занимался самоанализом и самокопанием, всё это было ни к чему…

Девушка, вошедшая в мастерскую, обладала массой внешних физических недостатков, даже скажу – недугов. После того, как я закончил писать портрет прекрасной Зирин и был неимоверно доволен результатом своей работы: девушка, глядящая на меня с портрета, ничуть не уступала оригиналу, и я мог с уверенностью сказать – это лучшее, что я создавал до сего момента. И даже убеждён, что подобное можно создать, и не находясь во власти переживаемых эмоций творческого процесса. Теперь я должен переключить своё внимание на эти недомогания, физические переживания и комплексы по всем этим поводам. Поверь, мой друг, это очень тяжело. Но при всём этом, наблюдая красоту Зирин, я постоянно ощущал какое-то нравственное угнетение: моё тело мне не принадлежало, оно рвалось к ней, оно её звало по ночам. Эти эротические фантазии, приходящие, слава Богу, только во сне, утомляли и отвлекали от цели моего приезда, но и одновременно помогали. Без этих снов, в которых я предавался с Зирин любовным утехам, я бы не смог в реальной жизни выполнить заказ – написать картину с её изображением, он не давался бы мне с такой лёгкостью. И ещё, сам понимаешь, капризничать мне не пристало.

Итак, теперь передо мной была вторая модель, и опа была, мягко говоря, дурнушка.

И первый день с Алкионой, так зовут другую обитательницу дома Никоса, кстати, я вздрогнул, когда услышал её имя, ведь я невольно назвал им птичку зимородка, постучавшую в моё окно, прошёл в выборе освещения, цвета тканей, возможных предметов окружения и позы девушки. Впрочем, я не смог бы сделать и пары мазков, так как Никос настаивал в использовании только красок, предоставленных им самим. Девушка, как мне казалось, очень смущалась. Может, затея с портретом ей не по душе? Но и отказаться она не могла. Порядок и дисциплина в доме были на высоком уровне. Удивительно ещё было то, что я, проведя в доме уже около двух месяцев, ни разу её не встретил. Я слышал пение по ночам, иногда я приписывал его Зирин, но иногда… Мне, человеку, не обладающему тонким музыкальным слухом, не сразу стало ясно, что тот, другой голос совершенно не походил на голос Зирин, с которой мы непринуждённо болтали во время сеансов. Мелодии песен очень различались, и если одна навевала эротические фантазии, то другая так трогала душу, что, слушая её, я хотел совершать подвиги, любить самозабвенной возвышенной любовью, быть полезным всем людям, отдавая себя без остатка, в общем, объять необъятное…

Я вглядывался в черты Алкионы. И после внешнего совершенства Зирин мне, как законченному эстету, было даже неприятно её разглядывать. Я заставил себя смотреть на неё как профессионал. Но это нежелание длилось недолго: я не покривлю душой, если скажу, что, несмотря на свои анатомические недостатки, лицо девушки, которое пряталось за внешним телесным уродством, обладало необъяснимым свойством притягивать взгляд. Чем дольше смотришь, тем меньше желания его отвести. Хочется разглядывать каждую светотень, изгиб, впадинку: в нём была магия внутреннего света, невидимый глазу, этот нимб вызывал трепет к его обладательнице. Густые русые волосы локонами ниспадали с плеч, глаза цвета моря окунали в глубину непонятных переживаний, начинающих бродить в организме соками просветления, понимания сакрального смысла данного момента – пробуждения чувства нежности и ласки к ней. Алкионе, несмотря на телесные уродства, хромоту и выдающийся горб. Это было более чем странно. Кроме обыкновенного приветствия и знакомства нами практически не было произнесено ни слова, но я так был полон внутренним разговором с ней, и я боялся нарушить этот диалог, полагая, что слова, произнесённые вслух, могут испортить очарование нашего духовного соприкосновения.

Тем не менее, памятуя, что я человек впечатлительный, я постарался не придавать особого значения своему состоянию. Поймал себя на мысли, что я не могу делать ни абрис, ни эскиз в её присутствии. Я не могу её мучить многочасовым сидением в качестве натурщицы, проникаясь возможным возникновением физической боли от многочасового позирования. И здоровый человек с трудом переносит неподвижное состояние тела, а что уж говорить о ней. Алкионе: её и так в повседневной жизни угнетают телесные недуги.