Я не знаю, с чем мне придётся столкнуться на этот раз. Перед сном я вновь подумал о том, что не смогу писать Алкиону при ней. Глупость несусветная. Как я об этом скажу Никосу? Но чувство, пока для меня не облекшее форму слов, не даст мне того внутреннего раскрепощения, требуемого для работы над портретом. Мне в момент написания необходимо быть авторитарным, указывать позу, поворот головы, удерживать это хрупкое тело по многу часов в неудобном положении. То, что легко было делать в отношении Зирин или других натурщиков, то совершенно невозможно было делать в присутствии Алкионы.

Но что бы это ни было, мне придётся смириться, и все мои домыслы рассыплются перед его волей. Волей выбора красок; они же – краски – будут диктовать и стиль исполнения. Наверняка аллегория вкупе с академизмом, манера письма тоже в какой-то мере диктуема красками. Но почему оп так щепетилен в этом смысле сейчас по отношению к портрету Алкионы? К портрету Зирин он не предъявлял от себя особых требований и даже едва на него взглянул. Что это будет: темперные водно-клеевые краски, из сухих порошков, на яичном желтке, с клеевой водой? Если так, надеюсь, что это будут полужидкие краски, в тюбиках, но, конечно, приготовленные на желтке, цельном яйце или эмульсии из растительного масла с яйцом и клеем. Такие краски дают возможность писать густо – как масляными и жидко – как акварельными, разбавляя их водой. Но за оттенки красок в сыром и высохшем виде ручаться нельзя, тем более матовость таких красок очевидна и нужен будет специальный лак для её устранения. Я бы предпочёл масляные краски. В них есть органичная реальная гармония мира красок и природы.

Нередко я сам покупал пигменты в сухом виде и льняное масло и смешивал их, изготавливая краску. Это достаточно сложный процесс. Каждый пигмент наделён своей маслоёмкостью, от этого зависит очень и очень многое, совершенно определённо нельзя наносить краски с низкой масло ёмкостью поверх слоя красок более высоко маслоёмких. Это неизбежно вызовет образование трещин в поверхностных слоях краски. Вязкость краски позволяет сохранять в мазке характерный след кисти или мастихина. Надо учитывать быстроту высыхания краски: кобальт синий сохнет примерно два дня, а кобальт фиолетовый – пять, а хинакридон и того более, кстати, при смешивании с маслом становятся прозрачными и очень хороши для лессировки – метода, к которому часто прибегал Леонардо да Винчи… Азбучные истины, а без них никуда.

Мысли об Алкионе не отпускали весь последующий день. Я неотступно размышлял о ней, представляя, что она делает, где может находиться в тот или иной момент…

Мне не терпелось увидеть краски, мне надо было с ними сродниться, прикипеть к ним.

Никос из всего того, что я привёз с собой, оставил только муштабель, служащий для поддержки руки при работе, который был мне дорог в этом качестве. Мне нужен мольберт, основа, палитра, подрамник и ещё…

И ещё после упоения созданным шедевром меня посетила неуверенность в собственных силах. Алкиона была настолько многослойна в человеческом плане и настолько эфемерно неуловима, призрачна в духовном, что я растерялся. Я был окутан представлением о ней, её энергетикой как облаком, объятия коего радовали и в то же время настораживали. Как её изобразить: это будет карнация или лессировка, это будет сфумато или энкаустика. Ответ на этот вопрос я получу завтра. Я увижу краски и всё пойму. Сейчас даже если бы решение озарило бы меня, хотя бы краешком, я не волен в своём выборе. Надо запастись терпением до завтра.

Понятие красоты не надо идеализировать. При всём своём перфекционизме я могу воспринимать физические недостатки общепринятых мерок с алогичной точки зрения; полагая способность красоты прятаться за иррациональную занавеску, не открывая себя всем подряд, а выбирая не поверхностного критика, а умеющего заглянуть в саму суть красоты. Умеющего не уподобляться общему мнению, способному разглядеть и остановиться там, где не способен остановиться и задуматься стандартно мыслящий. Вот красота Зирин – она совершенна с точки зрения специалистов анатомических пропорций, даже с точки зрения золотых пропорций витрувианского человека. Но разглядеть красоту, находящуюся в гармонии внутреннего мира, перенеся его на внешний, – вот что для меня ценно.

Несмотря на то, что я был поглощён мыслями об Алкионе и приёмами художественного выражения её образа, Зирин опять бесцеремонно забралась в мои сон, в мою постель и делала со мной всё, что ей заблагорассудится. Но если раньше я воспринимал это как должное, то теперь, проснувшись на следующий день, я ощущал недовольство собой – будто даже во сне я должен был прогнать Зирин и готовить свою душу, очищая её от скверны, берясь за портрет Алкионы.

После воображаемых соитий с Зирин мне с трудом давались беседы с Никосом. Мне казалось, что он видит меня насквозь. Но Зирин вела себя непосредственно, как ни в чём не бывало, из чего я делал вывод, что в действительности ничего этого не было и не могло быть, в очередной раз удивляясь навязчивости таких снов.

Место моего пребывания было защищено от внешнего мира непроходимыми дубравами и болотами. И несведущему человеку ориентироваться было здесь невозможно. Но я уже не раз хаживал далеко вглубь этих заповедных мест с волком, ставшим для меня верным другом и спутником в прогулках, выводя меня на хоженые, скрытые от нежелательных глаз тропы. Вот и сегодня в сопровождении волка, обходя роковые препятствия, я отправился по тропинке, ведущей к реке. На её берегу лучше думалось, и события дня тихо плыли вместе с безмятежной рябью волн. Изгибы реки подобны поворотам судьбы – они непредсказуемы. Природа и провидение действуют сообща и направляют любое течение в нужное им русло. Не найди я в детстве кусочек металла – не был бы приглашён сюда, не сиживал бы на этом живописном берегу. Не испытал бы такого трепета, таких чувств, имеющих только одно единственное название – любовь. Довольствовался бы только иллюзиями, принимаемыми за любовь.

Сегодняшний вечер оказался особенным. На берегу собралось много молодёжи, я и не предполагал, что в этом достаточно удалённом от цивилизации месте проживает такое количество молодых людей, которые сейчас собрались здесь, прогуливаясь группами и парочками, ищущими уединения. На реке тут и там покачивались лодочки с юношами и девушками, головы которых украшали венки из полевых цветов. Молодые люди, словно рой пчёл, вились вокруг девичьих цветов, источающих аромат, желая вкусить неповторимый нектар. Нектар – таинственный флёр притяжения той неповторимой атмосферы влюблённости, ожидания счастья…

Медвяный дух проникал в кожу, щекотал нервы. Фиолетово-колокольный звон передавался от сердца к сердцу. Меня осенила догадка – ведь сегодня праздник Купала, самый длинный день и короткая ночь в году. Солнце обращает свой взор на зиму.

Я радовался общему веселью, не подключаясь к нему, отстранённо наблюдая, оценивая всё взглядом художника. Стараясь запомнить все штрихи и детали этого славянского праздника. Видел девушек с венками на голове из разных цветов – это, верно, жёлто-фиолетовые цветы иван-да-марьи, а это – ароматно-сладкая таволга. «Только вот цветок папоротника – главный цветок славянского бога Перуна – не вплетёте вы, девушки, в венок, его не существует, – подумалось мне, – и сколько бы его ни искали в ночь на Ивана Купала, не сорвёт его никто и, значит, не увидит под землёй клады мира, как гласит предание».