– А почем ты знаешь, может, у нее каша в духовке преет? – лукаво улыбнулся Хренов. – Может, она ее загодя наварила.

Гурьевская каша была очень сильным соблазном!

– Ладно, – кивнул Саша, – заглянем. Но если каши нет, сразу двинемся дальше.

– Само собой! – обрадовался Хренов, торопливо спешиваясь, и подскочил подержать стремя царевичу, хотя тот вполне мог сойти с коня и без посторонней помощи. Но это входило в обязанности стременного, отказ огорчил бы Хренова, и Саша не перечил.

– Только вот что, – с заговорщической улыбкой проговорил Тимофей, – давай Матреше не скажем, кто ты есть. А то перепугается, еще плакать примется. Бабы – они, знаешь, слабые на слезы.

– Надо же, – удивился Саша, – а я думал, только моя сестра да кузины вечно ноют, слезы льют. А оказывается… – Он хотел сказать: «И простолюдины», но побоялся обидеть Хренова и закончил фразу иначе: – И другие тоже.

В эту минуту дверь отворилась, и на крыльцо выскочила молодая баба в простой сорочке и высоко подоткнутой юбке, открывающей белые ноги. На ногах у нее были расшитые чувяки, на груди лежало (так высока была эта грудь) ожерелье из желудей, нанизанных на яркую красную нитку.

– Как поживаешь, Матреша? – улыбнулся Хренов. – А мы вот с его благородием Александром Александровичем тебя проведать заехали.

«Вот дурак Хренов, – с неудовольствием подумал Саша. – То хотел мое имя в тайне сохранить, то прямо сразу меня называет».

– Тимофей Иваныч! – радостно воскликнула Матреша, одергивая юбку. – Вот радость вас снова повидать!

– А как же, – солидно отозвался Тимофей, про которого Саша впервые узнал, что он – Иванович. – Неужели я позабуду навестить мою любимую сестреницу, красавицу мою?

Матреша действительно была очень хороша: белая да румяная, полная, тугая, с блестящими темно-русыми волосами, заплетенными в косу и закрученными на затылке. Вокруг лба лежали легкие завитки, в ушах горели простенькие алые сережки, похожие на перезрелые калиновые ягодки.

– Спасибо, Тимофей Иванович, – улыбнулась Матреша, – добро пожаловать и вам, и молодому барину. – И тут же всплеснула руками: – Да как же я гостей встречаю, простоволосая?! Простите великодушно!

И она потянула из-за пояса белый платок, но Саша неожиданно для себя сказал:

– Не надо.

Солнце в это мгновение зажгло завитушки над лбом Матреши золотистым светом, и Саша невольно улыбнулся от удовольствия. Зачем такую красоту прятать? Смотрел бы да не насмотрелся!

И правда – чем дольше Саша на эту молодку смотрел, тем больше она ему нравилась. Раньше он особенно не разглядывал простых женщин, а когда поездил по России, впервые заметил, что среди них есть очень хорошенькие. Одеты попроще, зато чистые, ненапудренные. Волосы заплетены в косы или кичками расписными покрыты, пахнут чисто, без всех этих ароматических вод и духо´в, от которых у Саши в горле першило. А сейчас он подумал, что Матреша, конечно, самая красивая из всех, кого он видел раньше. И ее красота именно в простоте. Надеть на нее платья с этими нелепыми обручами, как их… кринолинами, затянуть в корсет, как лошадь в сбрую, волосы завить, на щеку мушку налепить, – и чистая, естественная, живая ее прелесть пропадет бесследно. Станет как все. Скучная.

И он улыбнулся своей искренней, щедрой, полудетской улыбкой, которая так нравилась Никсе и за которую родители с сожалением называли его «бедный Мака».

Самое удивительное, что Матреша достала из печи горшочек с гурьевской кашей, уже упревшей и приобретшей совершенно невероятный вкус. Саша только диву давался, откуда взялись в уединенной лесной ферме грецкие орехи, изюм и цукаты. Но спрашивать было неловко. Он ел, ел… Ему было немного стыдно своего аппетита, как бывало стыдно в булочной Петерсена, где подавали горячую сдобу, и он мог съесть несколько булок зараз, да стеснялся отца, посмеивавшегося над его богатырским аппетитом.

Вообще он в очередной раз убедился, что во дворце не лучшая кухня. Может, всякие жульены да раковые супы повара готовили изрядно, но простые и столь любимые Сашей блюда им не слишком-то удавались. Но говорить об этом было нельзя. Саша помнил, как однажды, после посещения Ново-Иерусалимского монастыря, монахи пригласили его и Перовского, бывшего при нем, в монастырскую гостиницу обедать. Подавали щи, кашу и жаркое. Щи со сметаной и кисловатым монастырским хлебом были необыкновенны!

– Отчего у нас никогда не подают таких вкусных щей? – спросил тогда Саша Перовского, уписывая за обе щеки.

Перовский ничего не ответил, но доложил обо всем императору, и тот потом долго внушал сыну, что надо думать, о чем говоришь. Подобные вольности недопустимы. А почему? Саша так и не понял.

Конечно, он усвоил урок и сейчас сдерживался, чтобы не заявить: никогда, мол, не едал во дворце такой вкусноты. Но когда его ложка заскребла по дну муравленой миски, едва заставил себя эту ложку отложить, а не облизать. Потом пили душистый чай, заваренный из листьев смородины, малины и мяты. Саша только отдувался и выпил три чашки. Чашки были простые, белые, но очень хорошего, тонкого фарфора. Края их были волнистыми, а по самому ободку змеилась золотая полосочка. И тонкие ручки золоченые. Вот так чашки! Они походили на предметы из сервиза, который специально изготовили для яхты, принадлежащей Никсе и названной его именем, но те были еще вызолочены изнутри.

Саша хотел спросить, почему у Матреши простая муравленая посуда для еды, но такая дорогая и тонкая для чаю, но постеснялся. На самом деле это было очень хорошо, ведь он терпеть не мог пить чай из простых кружек с обтертыми, обшарпанными краями, какие подали, к примеру, в той монастырской гостинице. И все же странно, что у простой молочницы столь изысканные чашки. И ложки не деревянные, а оловянные… Может, ей кто-то все это подарил?

«Да, видимо, Хренов и подарил», – подумал Саша, но только озаботился мыслью, откуда Тимофей мог взять такую посуду, как Матреша всплеснула руками:

– Ох, гости дорогие, я ж совсем забыла, что корову не додоила! Уж простите. А мне в коровник надобно. Она там, бедная, изныла вся, наверное!

Матреша принялась повязывать голову своим беленьким платочком, а Саша произнес:

– Не надо.

Она поглядела исподлобья и улыбнулась. Саша почувствовал, что краснеет.

– Охохошеньки, – зевнул Тимофей, – прости великодушно, Александр Александрович, Христа ради, позволь хоть на минутку глаза смежить? Спать охота – никакой моченьки нет. А ты, ваше благородие, прогуляйся с Матрешей, посмотри, как она корову доит.

Тимофей побрел к лавке под печкой, а Саша остался за столом.

– Ну, барин? – улыбнулась Матреша. – Хотите поглядеть, как я стану корову за сосцы тягать?

Он промолчал. Слово «сосцы» словно ударило его по ушам своей неприличной, вызывающей простотой. Взгляд невольно метнулся к груди Матреши. Ее рубаха, стянутая у ворота тесьмой, была чуточку приподнята двумя острыми выпуклостями.