— Эй! — услышал он. — Кто ты будешь?

— Я? — отстраняя ветви, он поднялся. — Я... Гланда.

— Гланда? — человек отшатнулся.

Зато собака бросилась ему на грудь.

— Стрелка, Стрелка! — вскричал Камбила.

— Молодой хозяин?

— Ютон, ты? — вместо ответа прозвучал вопрос.

— Я, хозяин! — услышал он радостный ответ. — Пошли, хозяин, в дом. Там тебя все заждались.

Какие простые слова: «Все заждались»!.. Но как они согрели душу, подстегнув к принятию решения.

Пока шли, Ютон рассказал, как Стрелка ещё с вечера норовила вырваться за ограду. Когда ей этого сделать не удалось, она стала бросаться на стену с ожесточённым лаем. Как её ни отгоняли, она не уходила. Поутру Дивон, поняв, что собака ведёт себя так неспроста, приказал слуге сходить и выяснить, не случилось ли что.

— Я бегом отправился выполнять повеление хозяина. И вот, благодаря Стрелке, нашёл тебя.

Камбила взял острую морду собаки в руки и принялся её целовать. Она наградила его радостными прыжками, счастливым повизгиванием.

Увидев Камбилу одного, семья встретила его глухим, угнетающим молчанием. В нём Гланда уловил их вопрос: «Где брат?» О! Если бы он знал... Они так и не заговорили. Для Гланда это было невыносимо. Лучше бы они его стали ругать, бить и... даже судить. Хотя за что? За то, что он остался живым. Но так распорядились боги! Он готов был пойти на их суд. Только вечером, уходя к себе в опочивальню, отец остановился около него и, не глядя в глаза сыну, грубоватым голосом сказал три слова. Но они были какими-то загадочными:

— Отдыхай, набирайся сил!

«Набирайся сил? Для чего? Или будет всё же... суд?» — думал он. И так прошло несколько дней. Они были какими-то неопределёнными и раздирали Камбилу душу.

Это угнетающее молчание было нарушено внезапно появившимся в их сельбище[14] тевтонским посланником. Это была не простая птица, а сам граф Конрад Фон Вернер, рыцарь. Это говорило о том, что у него была довольно ответственная миссия. Дивон знавал его, и сердце дрогнуло. Не показывая вида, он дружелюбным жестом пригласил его в хоромы. Они вдвоём прошли в светлицу.

Усевшись поудобнее, всем видом демонстрируя своё превосходство, он начал с того, что, не спуская глаз с большого боярина, заявил ему:

— Ваш сын, Руссинген, находится у нас в плену. Он нарушил наш договор... — при этом слове у Дивона промелькнуло в голове: «Какой договор? Я с ними никаких договоров не заключал», — а тот продолжал: — о том, что вы не будете помогать литовцам. Однако ваш сын нарушил его. Правда, он тяжело ранен. Мы его лечим, и он выздоравливает. Наш Великий магистр, человек доброй души, прощает его поступок. Но не может не потребовать с вас возвращения тех затрат, которые понесёт наш небогатый орден. «Бедные!» — ехидно подумал Дивон и пытливо посмотрел на рыцаря. Тот понял его взгляд и, отведя глаза, сказал:

— Вы должны пять тысяч танат[15].

— Пять тысяч? — сорвалось с сдержанного Дивона.

— Да, — кивнул головой посланец и застучал пальцами по столу.

Хозяин на это ничего не ответил, а предложил непрошеному гостю отдохнуть с дороги. Рыцарь, приняв это за хорошую весть, с радостью согласился. После отдыха, в сопровождении Дивона, рыцарь направился в едальню. Хозяин, услышав за спиной шаги и пропустив гостя вперёд, остановился на пороге и оглянулся. К нему приближался Камбила. Ему очень хотелось услышать о брате. Но отец зыркнул так, что тот вернулся назад. Выбрав удобное время, Камбила сумел шепнуть отцу, чтобы тот задержал гостя до вечера. Дивон вначале непонимающе взглянул на сына, потом его озарила догадка: «Гланда хочет выследить гостя!». Посуровевшее лицо Дивона расплылось в улыбке. Сын понял, что отец одобрил его решение. При вторичной встрече с тевтонцем боярина было трудно узнать. Из сурового, жёсткого человека он вдруг превратился в обаятельного, гостеприимного хозяина.

— Я давно хочу установить добрососедские отношения с магистром, — начал он разговор медовым голосом, — хочу пригласить его к себе.

От такого резкого изменения хозяйского тона тевтонец заёрзал на ослоне[16] и почему-то часто заморгал, словно захотел заплакать. И совсем растаял, когда Дивон сказал:

— А сейчас приглашаю тебя, доблестный рыцарь, отведать то, что послал нам великий Перкунос. Опробовав мои угощения, ты подскажешь, что я должен сделать, чтобы достойно встретить великого из великих.

Последние слова окончательно сразили рыцаря. Кто может устоять перед таким приглашением? Может быть, кто-то бы и нашёлся, но только не среди рыцарей. Несмотря на клятву они частенько нарушали её, занимаясь чревоугодием.

— Ну что, рыцарь, согласен...

Под вечер ему помогли сесть на коня. Он и его люди не заметили, как за ними, словно тень, следовал какой-то всадник.

И в Московию пришла весна. Была она ранней, но дружной. Даже бурной. Мелкий, тёплый моросящий дождик помогал очистить землю от снежного покрова. Река словно ждала этой помощи. Час от часу набирала она силу, на глазах становясь всё более полноводной. Москвитяне перед закатом собирались на её берегах, любуясь этой мощной, неуправляемой силой. Где-то в верховьях она начала безобразничать, вырывая с корнем могучие деревья, срывая с цепей оставленные лодки. Видя их, люди по-глупому радовались, крича:

— Вон, вон... — показывая пальцем, — а вон ещё....

Расходились, когда стемнело. Никто не думал, что многих поджидает беда. В ночь река, как из плена, вырвалась из берегов, сметая всё на пути. Поднялся невиданный вопль, подкреплённый бешеным собачьим лаем. Зазевавшихся людей, как соломинку, подхватывали бурные грязные волны и уносили прочь. Напрасно молили они о помощи. Много бед принесла она народу. Спасшиеся, но оставшиеся без крова потянулись кто к князю, кто к боярам, слёзно прося о помощи.

Но жизнь шла своим чередом. Отзвенели капели, отжурчали ручьи. Старательные хозяева успели залить в холодных медушах бочки живительным берёзовым соком, бабки нарвать берёзовых почек, чтобы на крепкой овсяной браге настоять доброе лекарство. Не забыли и о другом. Народ взялся дружно править ограды, чистить дворы. С чего бы это? А как же! Приближался великий праздник: Пасха! Ноне она какая-то особая. Изумрудом покрылись поля. Серые, печальные леса, оголённые, как смерд в татарский набег, начали радовать глаз молодой серебристой листвой. О, господи! Краса-то какая! А запах от этих, ещё не окрепших, не распустившихся, а только проклюнувшихся листьев так и пьянил голову. Радоваться бы всему этому: весна красна. Да нет! Что-то сумрачна Московия. От двора к двору бежит страшная весть: занемог, сильно занемог Иван Калита свет Данилыч.