И глядел под берег, в несущуюся мутную воду.

Паводок не достал до чума буквально сантиметров сорок. Зато он развернул фюзеляж самолёта аккурат вниз по течению, так что могло показаться, будто рыбина-гигант пытается совершить бросок к недосягаемому для неё морю.

Но раньше бросок к морю решили совершить лётчики.

Шла вторая неделя половодья, и Чепурных практически уверился в том, что путь до Черского уже свободен. Как бы то ни было, начиналось лето.

Горячий Гусейнов всё пытался ускорить отплытие, утверждая, что после появления в аэропорту их расстреляют как дезертиров. Чепурных и Кухонин настаивали на задержке, утверждая, что на Севере выживают только те, кто действует медленно и наверняка. Логические рассуждения действовали на азербайджанца с трудом, зато он легко поддавался простому запугиванию и предпочитал верить на слово, что лучше пожить до расстрела ещё полтора месяца, нежели сразу сгинуть на ближайшем повороте, нырнув под корчи.

Наконец, когда на ивах начали распускаться первые листья, экипаж стащил на воду свой нынешний «самолёт». Площадь плота была около двадцати квадратных метров, его основу составляли два связанных поплавка-бензобака. Поверх них красовалась платформа, связанная из лиственничных жердей, с натянутым поверх неё брезентом. На платформе лежали завёрнутые в другой кусок брезента спальные принадлежности и полушубки, а также несколько ящиков с тушёнкой, инструментами и снаряжением.

Это напоминало всё что угодно, только не плавательное средство.

Лётчики взошли на его настил и оттолкнулись от берега. Наполовину затопленный фюзеляж самолёта смотрел им вслед, пока странное чудище, состоящее из частей его тела и души, не скрылось за поворотом…

Очень быстро экипаж понял, что, во-первых, плот на реке практически не управляется кормовым веслом и требует постоянной гребли с обоих бортов, во-вторых, причаливает он (а точнее – вылезает на берег) в соответствии со своим настроением и по собственному разумению.

Река в паводок «тянула» плот с большим энтузиазмом – со скоростью пять-восемь километров в час, так что Чепурных и Кухонин еле-еле успевали отталкиваться от берегов, мелей и коряг. Гусейнов же сидел посреди плота и потихоньку причитал, прощаясь с жизнью. После первого причаливания он схватил в охапку личные вещи и со скоростью обезьяны, преследуемой тигром, вылетел на самую высокую точку берега, откуда с обиженным видом наблюдал за дальнейшей разгрузкой.

На каждой стоянке экипаж устанавливал брезентовый тент, разводил костёр, сушился, готовил пишу, немного отдыхал, затем грузился и плыл дальше. Через переход незадачливые «сплавщики» поняли, что самое выгодное время для движения – с трёх часов утра до полудня – когда снег в горах перестаёт таять, подъём воды прекращается и течение замедляется.

Сплав на плоту в условиях паводка требовал от лётчиков такой же собранности и внимательности, как и при полёте над неизвестной местностью и в сложных погодных условиях.

Река становилась всё шире и шире. Наконец перед ними распахнулось широкое водное пространство: это Колыма катила свои воды в Северный Ледовитый океан…

Меньше чем через сутки после выхода в Колыму странный плот с тремя заросшими, предельно грязными и столь же счастливыми персонами прибился к пристани посёлка Черский.

В части экипаж встретили как героев, причём давно и глубоко похороненных.

Бортмеханик Гусейнов пытался рассказывать, как они хорошо жили после авиакатастрофы, много ели и ничего не делали. По молчаливому согласию оставшегося экипажа и командования части его быстренько отправили на фронт.

Покинутый самолёт больше никто никогда не видел – видимо, он был размолот на куски несколькими последовательными ледоходами и паводками.

Начинался ноябрь – самый, наверное, мрачный месяц всего изобретённого человечеством календаря. С его постоянно укорачивающимся днём, длинными утренними и вечерними сумерками, короткими пасмурными днями. А может, и не пасмурными, просто небо над тайгой в Приполярье кажется в этом месяце серым и низким, даже если на нём не висит ни облачка. А в пасмурную погоду оно буквально садится на макушку, придавливая к земле затерянного в природе человека. Холод, сумрак, снег…

Именно в начале ноября и начали свой промысловый сезон в верховьях реки Чёломджи промысловик Виталий Рюмин со своим напарником Сергеем Бабцевым.

Самолёт Ан-2 выбросил их вместе с нехитрым скарбом на речную косу, несколько минут постоял, работая двигателем, а затем развернулся, разогнался, смешно подпрыгивая, по пологому берегу и улетел в сумерки набегающего заката.

Наверное, обычай смотреть вслед уходящему судну или улетающему самолёту – это некий обряд, который если и исчезнет, то только вместе с последним представителем мыслящих существ во Вселенной. По крайней мере, оба охотника не двигались с места, пока силуэт биплана не растворился в быстро темнеющем горизонте.

Спешить и впрямь смысла не было. Вместе с охотниками прилетело всего около трёхсот килограммов продуктов и снаряжения – по мешку муки, консервов и сахара, увесистый тючок с инструментами, спальные мешки, оружие, полсотни капканов, пила «Дружба», полбочки бензина…

Избушка находилась в полукилометре от берега, к ней через захламлённый лес вела извилистая тоненькая тропа. Тропа эта, проложенная в обход упавших колод и выворотней, функционировала от силы месяц в году – до глубокого снега. Настоящая, «рабочая», тропа, по которой носили воду в избушку, таскали дрова и выносили мусор, была ровно в шесть раз короче и выходила на берег ближайшего притока реки – Дигдикана. Здесь на ручье находилась глубокая не замерзающая зимой яма, которая и снабжала обитателей избушки водой весь промысловый сезон. Эта же тропа служила и началом основного промыслового путика.

Нагруженные скарбом мужчины медленно отправились через высокоствольную захламлённую пойменную тайгу – урёму.

Триста килограммов вещей они вдвоём перетащили к избе за три ходки, а полбочки бензина вкатили на высокий речной берег.

Затем сняли с окон тяжёлые деревянные ставни, утыканные гвоздями (так защищают в тайге окна избушек от проникновения медведя), вынули засов из двери и растопили изготовленную из половины железной бочки могучую зимовочную печку. Затем Рюмин достал из лабаза матрасы, посуду и мешок с капканами и начал готовиться к промыслу.

Виталий Рюмин промышлял в тайге соболя больше пятнадцати лет и, хотя по меркам старожилов, имевших за спиной тридцать и более сезонов, считался «зелёным», всё равно был уже опытным охотником. Этот участок он получил от госпромхоза четыре года назад и уже покрыл сеткой троп с установленными на них капканами – так называемых путиков. С этих капканов он ежегодно снимал от тридцати до семидесяти соболей, половину которых сдавал в контору, а остальных продавал перекупщику за вчетверо большие деньги, нежели государству.

Кроме того, ежегодно Рюмин брал на участке пять-шесть сохатых и, по традиции, ловил в петлю медведя. Мясо лосей тоже шло на сдачу в госпромхоз, а медведя Рюмин убивал просто так – чтобы не зазнавался. Считалось, что каждый добытый на участке медведь хоть как-то снижает вероятность разорения избушки.