— Спать, Бетти, — пробормотал я, и она неохотно поплелась к своей подстилке. Прежде чем улечься, она прошлась по кругу раз двести, бесконечно грызя скрипучий полистиреновый наполнитель подстилки, — древнекитайская пытка бессонницей для нервных страдальцев.

Футбольные матчи обычно начинаются в три часа дня, а уроки в школе — в девять утра. Так вот и три часа утра — давно принятая точка отсчета для традиционной медитации на тему «Что в моей жизни неладно?». Нет лучшего момента, чем предрассветные часы с их низкой энергетикой, когда входишь в сокровенную пещеру тоски и жалости к себе. Надо бы провести маркетинг магнитофонных записей негативного мышления — прокручиваешь такую запись, если проснулся среди ночи, но не до конца уверен в собственном ничтожестве. Чтобы на гулком фоне отдаленных флейт и загадочных трубок-колокольчиков мягкий, но авторитетный калифорнийский голос твердил: «Ты никчемное дерьмо. Ты ничего не достиг. Твоя жизнь — бардак, и во всем виноват только ты». Говорят, на предрассветные часы приходится более пятидесяти процентов самоубийств. Уверен, моя идея насчет записей с негативным мышлением увеличит эту цифру еще процентов на десять.

С возрастом постепенно понимаешь: ничто уже не заполнит пропасть между тем, где ты есть, и тем, где хотел бы оказаться. И каждый день притворяешься, что нагонишь, что отвоюешь все проигранные территории и катапультируешься в неуловимую волшебную страну по имени Успех. Но из подсознания медленно начинает просачиваться в сознание: вот твоя судьба, вот это и есть ты, вот это твоя жизнь. И живешь с таким чувством, будто вел машину и сбился с пути, но все едешь куда-то дальше и дальше, надеясь увидеть поворот или дорожный знак.

Возможно, такое ползучее разочарование случается у всех. Александру Македонскому не было и тридцати, а он уже завоевал большую часть известного тогда мира. Может, и он лежал не смыкая глаз в три утра, думая: «Как-то все не так. Ведь я-то надеялся к этому возрасту достичь гораздо большего». Было ли у Микеланджело чувство, что Возрождение проходит мимо него? Эта теория не сумела меня приободрить, потому что примеры были неудачные. В отличие от некоторых я не покорил Персию и не расписал Сикстинскую Капеллу. Вся сумма моих достижений в обычный день — выгулять собаку и, быть может, пропылесосить лестницу. Молодость — словно утро: не начнешь работу до обеда, рискуешь потерять весь день. Так что, похоже, лет до тридцати я прибирался после завтрака и читал газету, а потом налил еще чашечку чаю, и вдруг уже настал обед моей жизни, и пора действительно чем-нибудь заняться.

Откуда все эти знаменитости с самого начала знали, куда себя приложить? Может, если человек одарен, этот дар сам по себе заставляет реализоваться талант? Или просто удача дала великим людям средства для достижения величия? Если бы отец Бетховена вместо уроков музыки отправил сынка в секцию боевых искусств, может, юный Людвиг стал бы каким-нибудь посредственным борцом сумо? Если Каспарову вместо шахмат попалась бы другая игра — открыл бы он свой настоящий талант или бился бы как рыба об лед, пытаясь стать гроссмейстером в нардах? А вдруг то, в чем я велик, еще не открыли? Чем занимались виртуозы мяча до изобретения футбола? Как-то даже несправедливо, что Мэри, королеве шотландцев, отрубили голову за то, что она не состоялась как монарх. А может, благодаря своему подлинному таланту она стала бы лучшей женщиной-голкипером своей эпохи? Если бы правила ФИФА приняли пораньше, лет эдак на четыреста, Мэри защищала бы свою страну в финале женского Кубка мира по футболу и стала бы героиней всей Шотландии, трижды отразив пенальти и решив судьбу финала 1566 года в игре со сборной Священной Римской империи.

В отличие от меня брат всегда достигал того, что надо. Хороший диплом, приличная работа, уютная квартира; женат на милой женщине, теперь в милом домике счастливо живут два милых ребенка. Несправедливо! Почему мама не крикнула из кухни: «Николас! Уступи Джимми приятную жизнь, теперь его очередь!»? В детстве мы препирались, спорили и дрались, как два заключенных в тесной камере, и я проигрывал каждую схватку. Он был сильнее, умнее, опытнее, увереннее и просто старше. Было время, когда его восхождение проявлялось слишком очевидно. Года полтора, по-моему, Николас ни разу не пернул просто так сначала выследит меня, силой прижмет к земле, сядет мне на голову и наконец детонирует газы с триумфальным «На!». Восемнадцать мрачных месяцев он считал нужным и приличным пердеть только в таких условиях — прижав задницу как можно плотнее к голове младшего брата. Он копил газы, обыскивал в поисках меня дом и сад, затем внезапно валил меня на землю, пристраивал ягодицы на моей голове и высвобождал метановый взрыв, пока я под ним елозил и протестовал. Иногда с такого зверства начинался мой день. Меня будил не ласковый поцелуй матери, не мелодичная птичья трель в английском сельском саду, а громкое извержение из задницы прямо в правую барабанную перепонку и восторженный гогот старшего братца.

Не знакомому с нашим обществом человеку, который пытается понять иерархию в конкретной социальной группе, я объяснил бы, что газовая мощь старшего брата вполне могла символизировать его превосходство надо мной. Если понаблюдать встречу министров Совета Европы и попытаться различить, чей статус выше, подобный красноречивый язык тела определенно укажет верное направление.

— Хм, они оба разговаривают по-французски, но что за страны они представляют?

— Глядите, вон тот министр только что подскочил, швырнул представителя другой страны на землю и пернул ему в голову. Значит, мужик сверху, очевидно, из Франции, а снизу — из Люксембурга.

Брат был моим неоспоримым боссом, хозяином, фюрером. Мао сказал, что источник власти — дуло винтовки. В нашей семье источником власти было дуло задницы.

Естественно, ритуальное унижение происходило в нарушение pax parentis[11]— реальные силы в нашей семье никоим образом не вставали на защиту человеческих прав более слабого отпрыска, якобы находящегося у них под защитой. Я мог бы протестовать и хныкать: «Мама! Николас опять мне пукнул в голову!» — но тогда я стал бы соучастником отвратительного акта, за который отчасти сам нес ответственность.

— Эй вы там, прекратите драться! Отвратительно! Один другого хуже!

Я чувствовал тогда, и все еще скромно утверждаю сегодня, что мы действительно были «один другого хуже». Он был пукатель, а я был запукан. А когда твоя голова на полтора года превращается в пердоприемник, это неизбежно сказывается на самоуважении. Элеонор Рузвельт сказала, — «Никто не в силах заставить человека чувствовать себя ниже других без его согласия». Поглядел бы я на нее, когда на ней сидит мой брат и пердит ей в правое ухо. Жутко сложно сохранить достоинство и самоуважение, доложу я вам.

Цифровые часы замерцали — четыре утра. Я подумал о Билли Скривенсе: богатый, преуспевающий, популярный. Наверное, достиг всего, о чем мечтал.

У него свое шоу на ТВ, он автор книг, учредил собственную благотворительную организацию, он первый по числу новых произведений и даже, черт возьми, бегает по утрам. Как это люди столько успевают? У меня есть теория, что никто в мире, кроме меня, не спит. Все делают вид, будто идут отдохнуть, но стоит мне закемарить, тут же вскакивают и бросаются барабанить на фортепьянах, зубрить латинские изречения или читать романы. А потом я иду куда-нибудь на вечеринку, а они все заводят разговор о последнем романе Мартина Эмиса или треплются по-русски с гостем из Москвы, а я стою и думаю: «Э-э… если кому-нибудь интересны точные цитаты из „Монти Пайтон“,[12]то вот он я, спрашивайте!»