Не дожидаясь полной остановки катера, он, так сказать, попрал своими ножищами девственную на первый взгляд землю острова Женщин. У меня сердце дрогнуло – что же дальше-то будет?

– Скорее! – потащил меня Петя за руку. – Тут отличных омаров готовят. В чесночном соусе. Давно уж запах чую!

А мне представлялось, что на острове Женщин могут подавать лишь розовые лепестки. Ну в крайнем случае цветы кактуса и спаржу. Но уж омары под чесночным соусом – это слишком! Как-то поблек образ моей русалочки.

Петя уже вовсю выламывал омару суставы, разгрызал коралловый панцирь, восклицая что-то, вроде:

– Омар, лангуста, гигантская креветка! Все хорошо, когда исполинское! А еще лучше, когда цены лилипутские!

Действительно, омарище был огромным, нежным, сочным. Он быстро отвлекал от сентиментально-поэтических воззрений. Перед его царским вкусом меркла даже бирюза Карибского моря. Омар заключал в себе, как в пиратском сундучке с драгоценностями, и эту бирюзу, и колкую красоту рифов, и внезапное дыхание полуденного бриза. И все это входило в нас с Петей, проникало и обволакивало, и делало в конце-то концов некоей частью здешнего островного пейзажа. Неподвижной частью, надо признать.

Мы лишь смогли дотащиться до пляжа и сидели у кромки прибоя, подобно двум тупым утесам, на которых вряд ли что-либо когда-либо произрастет.

Правда, надо отдать должное, у Педро произросли кое-какие мысли – простые, впрочем, как бурьян.

– Знаешь, что мне тут нравится? – убедительно вытаращил он глаза. – Здесь счастливый час растягивается на целый день! За одну цену два омара! И две «Маргариты» за одну!

«Намаргаритились» мы и впрямь – изрядно. Я бы переименовал эту ислу в остров «Маргарит». Все же более внятное название. А то женщин вокруг не видать! Вообще до странности пустынно. Мало обитаемое место. Эта мысль как-то мимолетно кольнула мое сердце, да и зарылась в песок.

– Одно плохо, – вздохнул о своем Петя, – время тут идет куда быстрее. Больно шустрое – уже вечереет!

Ну а мы-то с Петей едва двигали ноги по чистому и ровному пляжу, слушая морское придыханье.

Неподалеку, почти не складывая крыльев, ныряли в море пеликаны. Время от времени они собирались подобием журавлиного клина и устремлялись в какие-то дали, намекая однако, что им ни к чему чужие берега, сейчас вернутся.

А что, спрашивается, нужно человеку, более или менее вольному, как пеликан? Только небольшой домик на берегу Карибского моря. Сидеть в тишине и умиротворенности, глядеть на легкий прибой, ожидая очередного счастливого часа. Кто из простых смертных может сказать, что в течение его жизни каждый Божий день он имел хотя бы один счастливый час? Я не знаю такого человека.

Но вот на острове Женщин, плавно переходя из ресторана в ресторан, возможно, пожалуй, набрать до десяти таких счастливых часов за сутки. В это просто трудно поверить – десять абсолютно счастливых часов! Уж не говоря об остальных семнадцати, – простите, если обсчитался, – которые тоже недалеки от счастья. И это на острове без женщин…

– Гляди-ка, – сказал Петя, – там кто-то впереди! Сидит на стуле! Рыбу, что ли, ловит?

Нет, человек на стуле у кромки воды не имел рыболовных признаков. Он просто сидел на стуле. Это выяснялось по мере приближения. Как-то неловко стало – одно дело подойти к человеку, ловящему рыбу, и совсем другое – к просто так сидящему на стуле, на берегу безлюдного острова Женщин.

Еще куда бы ни шло, если б человек на стуле оказался женщиной – тут легче найти тему для разговора. Но нет, со всей очевидностью, это был мужик. Задумчивого вида. И он просто сидел на стуле, неотрывно глядя в море, будто поджидал золотую рыбку.

Когда мы подошли, человек оторвался от моря и сказал:

– Хай!

– Американец, – шепнул мне Петя и брякнул ни к селу, ни к городу, – а далеко ли до Майами?

– Что за Майами? – спросил человек на стуле, переходя на испанский.

– Город, – пояснил Петя, указывая пальцем за море, – Майами!

Человек пожал плечами, не поднимаясь, впрочем, со стула.

Мы почувствовали, стоя рядом на песке, некоторую неловкость, как на приеме у государственного чиновника. Мы даже присели на теплый закатный песок, но тогда с полной очевидностью выходило, что человек на стуле смотрит на нас сверху вниз. Это, конечно, ущемляло, и Петя приподнялся на корточки. Удлиненный его торс достиг уровня человека на стуле. Но разговор-то все равно не клеился.

Глядя в морские просторы, мы помолчали, но видно было, что Петя пребывает в чрезвычайном напряжении, намереваясь, во что бы то ни стало, склеить этот разговор.

– Медитируете? – спросил он безнадежно и почти угрюмо.

– Нет, – ответил человек на стуле.

Доброжелательно, но коротко обрубал он Петины попытки. Снова установилась прочная островная тишина.

И вдруг человек на стуле сказал по-русски:

– Выпить хотите, ребята?

– А цены дешевые? – оживился Петя.

– Халява, сэр! – убежденно вымолвил человек на стуле, все более кого-то напоминавший.

И тут же мы услыхали легкие песчаные шаги. Со стороны прибрежных пальм и прямо из моря, не нарушая его безмятежности, к нам направлялись девушки в набедренных повязках с тростниковыми подносами, на которых были вино и фрукты.

Петя ахнул и взмахнул руками, как пеликан перед броском в пучину. А человек наконец-то приподнялся со стула.

– Только на этом острове грезы становятся явью, – усмехнулся он, расправляя затекший хвост с кисточкой.

Кивнул и растворился в скоропостижных сумерках.

За ним последовали и девушки, оставив вино и фрукты на белом-белом песке, вобравшем за день все солнце мира, а теперь наполнявшемся тьмой.

– Не пойму, какие грезы, какая явь? – сказал Педро, надкусывая манго и нарезая ананас. – Да ладно – все равно разговор не клеился. А вино и фрукты – чего еще желать на ужин?

«В зеленых кактусах бродя…»

Эта диковатая и бессмысленная строка родилась в голове Педро в ранний предрассветный час.

Особенно поразило слово «бродя». Что-то в нем было разбойничье-разнузданное. В обход его воли, нагло и самопроизвольно, оформился вдруг некий персонаж – какой-то мало приличный «Бродя».

В длинных черных трусах, с плюмажем из павлиньих перьев на голове прогуливался этот Бродя средь зеленых ветвистых кактусов.

«Когда мне было лет семнадцать, – напевал Бродя древний майский гимн, – любил я в кактусах гулять. Не раз, не два мне наливали – я без закуски выпивал…»

Нет, определенно он начинал нравиться Пете. Всем своим незамысловатым, плюмажно-трусочным, так сказать, видом Бродя символизировал единение двух культур. В нем самым странным образом сочетались русская изба и пирамида Солнца.