У меня начались галлюцинации, потому что я постоянно на ногах. Изредка мне удается прикорнуть, но чаще я не сплю несколько дней подряд. И это лучшее, на что я способен? Интересно, наркотики или что-то подобное помогут? Сейчас я понимаю, что это решение – правильное, так и следовало поступить. Слабак, просто слабак.

Я больше не позволяю себе приближаться к твоей двери. Пишу тебе и путешествую по разным местам, чего не любил в детстве. Пришло осознание, что нельзя поймать того, кто постоянно движется. Его просто не видно, остается лишь размытая тень на фотографиях. Если б ты оказалась со мной в одном вагоне, то обратила бы на меня внимание? Узнала бы меня? Не думаю. Ты ведь ничего не помнишь, ты все забыла.

Хочу, чтобы ты вспомнила, но это письмо выходит странным, я не так представлял его себе раньше. Мысли скачут, и меня трясет. Возможно, из-за метадона[6]. Я проезжаю сквозь лес, здесь падают листья. На углу возле станции кипит ночная жизнь. Вспомни, мы тоже были такими когда-то. Неужели все прошло?

Мне следовало написать тебе давным-давно.

Полицейский, которому я попал в горло в сумерках в гавани Висбю, умер. Вместе с Максом Ласкером и еще двумя членами опергруппы этой неудачной спецоперации. Я помню наизусть их имена. Я так часто смотрел на их лица на фотографиях, что теперь могу нарисовать их по памяти с закрытыми глазами. В ящиках с предполагаемым оружием лежали газеты «Афтонбладет» и «Экспрессен», желто-красные пластмассовые автомобили, мечи и кольчуги серого и черного оттенков, детские розовые и голубые куклы и россыпь конструктора «Лего». Полиция была ни при чем в данном случае, и все терялись в догадках, кто на самом деле был злоумышленником.

Слухи дошли до средств массовой информации, и последние кинулись искать виновных. Полицию обвиняли в слишком рискованных и незаконных действиях, и в нашей организации каждый прикрывался, как мог. Меня же некому было защитить, и провал повесили на меня. Под строгим наблюдением двух охранников меня перевезли на катере из Висбю в больницу Святого Йорана в Стокгольме. Одного из них звали Том, и, когда я попросил у него сигарету, он посмотрел на меня так, будто я попросил у него его электрошокер. Я закрылся в туалете и провел там бо́льшую часть путешествия, держась за голову и размышляя о своей невеселой участи. Был сильный шторм, и меня так укачало, что стошнило, и охранники, думая, что я хочу покончить жизнь самоубийством, выломали дверь. На берегу нас ждала неприметная полицейская машина до больницы Святого Йорана. Некий коллега шептал мне на ухо, что я не должен ни с кем разговаривать.

Я получил отдельную комнату. Занавески на окнах отсутствовали, так как персонал боялся, что пациенты могут на них повеситься. На прикроватном столике стояли пластмассовый стакан и кувшин. Потолок был окрашен в цвет свежевыпавшего снега.

В тот же вечер пришел Левин, который выглядел виноватым. Он подтащил стул к краю кровати, скрестил ноги и подался вперед.

– Как дела, Лео?

– Меня заставили выпить кучу таблеток.

– Они помогают?

– Как новенький.

Левин прыснул.

– Хорошо, это хорошо.

– Что там произошло?

– Хотел спросить у тебя то же самое.

– Там не было оружия, – пробормотал я. – Только игрушки и газеты. Не уверен точно, какая из сторон начала стрелять, было не разобрать. – Я заколебался и взглянул на Левина. – Я был в гавани как-то вечером до этого.

– Да?

– Ласкер был там.

На лице Левина не дрогнул ни один мускул.

– Он предостерег меня, чтобы я уезжал оттуда, – продолжил я. – Что все пошло не так.

– И что ты ответил?

– Ничего. – Губы пересохли, и я провел по ним кончиком языка. – Подозреваю, что он просто испугался. Но, возможно, он знал, что операция под угрозой.

– Не факт. Ты же знаешь, что он был параноиком. Он мог сказать то же самое, даже если бы все шло по плану.

– Вот и мне интересно, каков был план с самого начала.

– Ты думаешь, тебя подставили?

– А ты?

– Я так не думаю.

Не мигая, я сверлил Левина взглядом. Потом все же моргнул и отвел глаза в сторону.

– Почему там не было оружия?

– Без понятия.

– Кто-то же должен знать.

– Кто-то наверняка знает. Но я не знаю кто.

Почему-то я ему не верил. Что-то не сходилось. Между нами повисла тишина. Он посмотрел на свои наручные часы и налил воды из кувшина, отхлебнул и передал мне стакан. Я отрицательно покачал головой.

– Тебе нужно пить.

– Я не хочу.

Левин достал записную книжку из кармана куртки, что-то написал и передал ее мне.

Скорее всего, комната прослушивается.

Я посмотрел на него.

– И ты говоришь об этом только сейчас?

Им нужно выслушать твою версию.

– Кому это «им»?

Левин не реагировал. Я со вздохом откинулся назад. Комната кружилась перед глазами, мне не хватало воздуха, но я чувствовал, что не в состоянии подойти к окну.

Они боялись, что я заговорю, несмотря на их запрет. Также было непонятно, кто стоял за всем этим. Я склонялся к версии, что это полицейские. В данной ситуации информация тщательно контролировалась сверху, в особенности в моем случае.

Левин написал что-то еще в своем ежедневнике и положил его мне на грудь. Я поднял его и постарался сфокусировать взгляд.

Я не могу сейчас тебя спасти, Лео.

Им попросту нужен был козел отпущения, и они его получили. В официальном обращении пресс-секретаря к массмедиа значилось, что я получил больничный до конца года, а в дальнейшем меня переведут на другую должность, если я пожелаю продолжать карьеру. И газеты, и полиция были довольны, потому что формально меня отстранили. И все это понимали. Обвинение за провальную операцию свалили на меня, мальчика на побегушках при служащем отдела внутренних расследований. Это был наиболее легкий и безопасный путь. Дело о причастности полиции все равно перешло бы в соответствующий отдел, в котором у меня не было друзей и защитников. Мне выписали таблетки «Собрил» от панических атак, «Оксасканд» от бессонницы и общей тревожности, как выразился доктор. Я пытался звонить Левину, но он не отвечал, видимо, чтобы не привлекать внимания. Меня выписали в конце весны, а лето пролетело как в тумане, с долгими бессонными ночами.

Лекарства возымели странное действие: то ли они превратили меня в чрезмерно подозрительную личность, то ли, наоборот, произвели отрезвляющий эффект, но желание докопаться до истины стало непреодолимым. Посещали мысли, что на самом деле на Готланд меня отправили не для того, чтобы контролировать и заниматься внутренними расследованиями, а потому что так было удобно для некоторых лиц, которые спокойно могли уйти в тень, спрятаться друг за друга и выдать меня в случае возможных неприятностей.