Это несправедливо — с какой-то ребяческой, полудетской обидой думала она, глядя на руины города, где когда-то погибла её мать.

Только повзрослев, она смогла связать воедино два факта: смерть молодой женщины, которую она едва помнила, и кадры страшной видеохроники, запечатлевшие вспышку ослепительного света, возникшую среди скопления высотных домов, и порыв неистовой, всесжигающей силы, дуновение которой вдруг вырвалось из тысяч окон сверкающей крошкой разбитого и испаряющегося уже на лету стекла…

Её мать была штатным сотрудником гуманитарной миссии врачей Евросоюза и не могла остаться в стороне от эпидемии азиатской чумы, которая унесла за один месяц полтора миллиона жизней в двух городах…

Мари никогда не верила в бога, но и не кичилась собственным атеизмом — просто жила, и вот настал миг, когда ей вдруг жутко захотелось: пусть бы хоть кто-нибудь пришёл оттуда, чтобы опровергнуть постулаты атеизма, поколебать эту удручающую окончательность всего сущего…

А может, мы не там ищем ответ?

Мысленный вопрос показался ей странным, более того, он испугал Мари.

Я просто тону в своём горе, вот и пытаюсь уцепиться за соломинку веры, — подумалось ей.

Ветер, дувший со стороны руин, окреп, он нёс с собой холод почерневшего стеклобетона, его прикосновения казались скрипящими, дерущими по коже, словно ржавые крючья торчащей из руин арматуры. Мелкий, зарядивший вдруг дождь неприятно проводил по лицу порывами своей мороси.

Мари внезапно ощутила себя живой.

Она озябла. Ей хотелось назад, в уют автомобильного салона. Оказывается, у любой пропасти есть дно…

Медленно развернувшись, она пошла к машине.

Тихо хлопнула дверка, едва слышно заурчал мотор, мягко осветились шкалы приборов, с шелестом заработал отопитель, подавая к её ногам сухое, фильтрованное тепло…

Мари сидела, впитывая его своим измученным телом, и её глаза вдруг начали слипаться — наступил не только моральный, но и физический предел её возможностей.

Она погружалась в чёрную бездну провального сна.

Неужели всё так и будет — быстро, окончательно, беспросветно?..

* * *

Она спала, и ей снился странный сон…

Огромный сумеречный зал. Сводчатые потолки, под которыми гнездился мрак, холодные стены из серого камня, кое-где прикрытые фрагментами облицовки, вероятнее всего, пластиковой, но точно что не тканой…

Мари на удивление быстро осознала, что данная реальность создана её разумом, а точнее, подсознанием, и понимание этого сделало картины ещё более удивительными, острыми, ведь в жизни у неё не было никаких интересов, связанных с подобными интерьерами, которые на первый взгляд смахивали на обстановку мрачного Средневековья…

Удивление и даже лёгкий испуг тем не менее не прервали сон.

Любопытство начало разгораться. Она не поняла — повернула ли во сне голову или то была лишь мысль, на которую каким-то образом отреагировала сотканная из грёз призрачная реальность, но в следующий миг Мари увидела стоящую у широкого окна женщину.

Она была одета в длинное платье с прямоугольным вырезом на спине, узкое в талии и пышное книзу, растекающееся по каменному полу тяжёлым шуршащим шлейфом… Волосы незнакомки, собранные в причёску, накрывала тончайшая сетка с вплетёнными в неё крохотными бусинками.

Мари каким-то образом ощущала, что находится позади неё и чуть правее. Внезапно реальность вновь дрогнула и начала смещаться, реагируя на острое желание увидеть лицо незнакомки.

Теперь она находилась сбоку от женщины, получив возможность взглянуть на неё в профиль.

Незнакомка выглядела лет на тридцать — красота ещё не увяла, но бремя неодолимых забот уже наложило свой отпечаток на её облик, ощущаясь во всём: в напряжённой позе, в бархатистой серости лица, во влажном блеске печальных глаз, взгляд которых был устремлён на улицу.

Становилось понятно, что она глубоко переживает нечто происходящее вовне стен этого гулкого зала, но ясно различимое в проёме окна.

Сон становился не просто любопытным. В нём присутствовала какая-то пугающая реальность, осязаемость…

Мари тоже взглянула в окно и увидела широкую мощённую брусчаткой улицу, по которой двигалась длинная череда странных телег с ажурными легковесными колёсами.

В первый миг её внимание сосредоточилось именно на повозках, и она не сразу поняла, что их тянут… люди, облачённые в тёмно-серую свободно ниспадающую одежду, снабжённую островерхими капюшонами.

Окно с толстым стеклом не должно было пропускать звук, но Мари в этот миг явственно показалось, что в гулкое огромное помещение всё же проникают скрип колёс, шарканье шагов по каменной брусчатке, лёгкий шелест от колыхания одежд и тихие, приглушённые реплики на непонятном языке, которыми обменивались двигавшиеся по бокам обоза воины.

Дальше её сон приобрёл ирреальную и уж совершенно фантастическую окраску.

…Мощёная дорога упиралась в массивные створы ворот, по обе стороны которых вдаль убегала череда колонн, поддерживающих каменный свод, нависающий над образующими улицу строениями.

Пространство между колоннами занимали вставки из прозрачного материала, похожего на стекло толщиной приблизительно в полметра.

Может ли во сне так явственно проползать озноб по шее и затылку?

Взгляд, брошенный сквозь мутноватые овальные окна, показал ей фрагмент непонятного, неприветливого мира, основные краски которого складывались из чёрного, коричневого и ослепительно жёлтого тонов.

Близкий горизонт щерился острыми горными пиками, за которые медленно опускался раскалённый диск звезды. Тени от скал казались угольно-чёрными, освещённое пространство резало глаз своей ослепительной желтизной, и лишь кое-где виднелись тёмно-коричневые или светло-серые пятна.

Ближайшая к окнам иззубренная стена, наверное, являлась естественной границей кратера, диаметр которого превышал несколько сот километров.

Этот вывод нашептало её подсознание.

Обоз продолжал медленно тянуться к воротам шлюза.

Сзади, за спиной, раздались шаги. Мари вздрогнула во сне, а женщина в её грёзах машинально взглянула на часы.

Десять.

Время ежесуточного доклада.

Приблизившиеся шаги отчётливо прозвучали в сторожкой тиши огромного зала, и она начала медленно поворачиваться.

Вошедший в зал оказался высоким мужчиной средних лет, с открытым, волевым лицом. Короткая, аккуратно подстриженная бородка скрывала линию его губ, а заодно и несколько свежих, полученных совсем недавно шрамов…

Его одежду составлял матово поблёскивающий доспех, пластины которого, прикреплённые к синтетической подложке, вкрадчиво шуршали при каждом движении. Поверх брони, отправляясь на доклад, он накинул тёмно-серый защитный костюм из очень плотной ткани, с остроконечным капюшоном и прикреплённым к левому плечу прозрачным забралом, от которого под серую ткань расстёгнутой защитной накидки убегали две гофрированные трубки дыхательного аппарата.

Теперь о былом расцвете цивилизации напоминали лишь оплывшие контуры руин, лежащие посреди кратера.

Обжигающее прикосновение солнца ощущалось на каменистой площадке, где стояли Герон и Юнона. Плотная, не пропускающая воздух ткань защитных костюмов хоть и имела термоизолирующие свойства, но всё равно тело покрывалось липкой испариной, а смотреть в сторону горячечного диска дневного светила было попросту невозможно.

Юна повернула голову и, соприкоснувшись своим мягким забралом с лицевой маской отца, спросила:

— Что ты хотел мне показать?

Суровая реальность Селена на миг отодвинула прежние страхи, и в её душе вновь проснулось тёплое чувство, которое она испытывала к Герону, однако его последующие действия заставили девушку испытать ужас ещё более глубокий, чем при разговоре в оранжерее.

Там она пугалась слов, здесь же, на ровной скальной площадке, где с древних времён сохранились обломки непонятных конструкций, ей предстояло увидеть подтверждение самых худших опасений, что зародились в душе во время разговора.

Герон медленно поднял руку, взялся за шнуровку своего балахона и одним ловким, заученным движением распустил её, позволив защитному костюму соскользнуть с плеч, упав к ногам серой бесформенной массой.

Юнона невольно вскрикнула, попятившись, пока её спина не упёрлась в острый выступ скалы.

Отец совершенно спокойно стоял в лучах закатного солнца, и, вопреки ожиданию, кожа на его руках и лице, не защищённая одеждой, оставалась прежней — матово-коричневой от загара, по ней не поползли пузыри ожогов, глаза не ослепли, а горло не сдавил удушливый спазм…

Герон повернулся и напряжённо посмотрел на дочь:

— Как видишь, со мной не случилось ничего ужасного.

У Юны всё помутилось перед глазами.

Страшная, жестокая правда ошеломляла, ей казалось, ещё немного — и рассудок не выдержит осознания того, что самый родной и близкий человек на самом деле был изменённым…

Её сознание не померкло от испытанного шока, а жуткая мысль скользнула дальше…

Если он изменённый и её мать также была осенена злым проклятием Селена, значит…

— Ты тоже изменённая, дочка, — дошёл до её сознания голос Герона.

— Нет! — выкрикнула она. — Я не хочу тебе верить!

Герон пожал плечами, сделав шаг по направлению к дочери.

Она инстинктивно вжалась в скалу, каменея от ужаса. Отступать было некуда, страх перед открывшейся правдой мгновенно иссушил волю, и Юнона поняла — сейчас её защитный балахон падёт к ногам, чтобы…

— Пойми, Юна, контролируемое изменение — это не проклятие, а благо. Только так можно выжить в современных условиях Селена. Я понимал это, когда принёс тебя к мудрому Гоуму. Ты была маленькой девочкой, обречённой влачить жалкое существование в каком-либо из подземных городов-убежищ, но я не хотел для своей дочери такой судьбы. Мой учитель сделал тебе инъекцию микромашин, но, кроме крохотного серебристого пятнышка на ягодице, ты не несёшь никаких внешних признаков изменения.

— Не трогай меня, отец, — взмолилась Юна. Рука Герона опустилась.

— Хорошо, я не стану. Хотя без очевидных доказательств ты просто возненавидишь меня, станешь избегать, будешь по-прежнему цепляться за иллюзию жизни внутри полуразрушенного города, в то время как тебе подвластны все просторы изменившегося Селена.

— Зачем мне эти мёртвые равнины?!

— Они не мертвы, просто жизнь приняла иные формы. Органика исчезла, погибли деревья, вымерли обитавшие тут животные, но им на смену пришло нечто другое, непонятое и потому отвергаемое ныне живущими. Подумай, Юна, — со страстным убеждением в голосе продолжал Герон, — разве предназначение человека заключается в том чтобы просуществовать отмеренные ему годы внутри каменного мешка и умереть, не оставив после себя ничего, кроме обречённого потомства?

— А что нужно делать, отец? — едва слышно спросила Юнона.

— Жить. По-настоящему жить, оставаясь человеком, не теряя своей души, но и не прячась от суровых условий за стенами городов. Селен хранит тайну тысячелетней трагедии, но я убеждён, что люди могут изменить фатальное течение событий. Мы потеряли власть над собственной судьбой из-за катастрофической потери, утраты, которые постепенно подменились невежеством и суевериями. Если так пойдёт дальше, то уже при твоей жизни цивилизация Селена окончательно погибнет, оставив после себя неразгаданную природу механической эволюции да жалкие банды изменённых, которые будут плодить подобных себе, невежественных, изуродованных, ненавидящих всё и вся. Разве такой конец всего сущего приемлем?

— Я не знаю… Ты говоришь о вещах, до которых мне никогда не было дела.

Герон опустил голову:

— Я не стану неволить тебя. Теперь ты знаешь правду, и, возможно, я доживу до того момента, когда разум или обстоятельства помогут тебе понять мою правоту. Сейчас мы вернёмся назад, но прошу, не делай скоропалительных выводов. Ты давно живёшь в тесной симбиотической связи с микромашинами, и до сих пор это не нанесло тебе никакого вреда. Подумай, разве так действует проклятие Селена?

— Отец, ты забываешь о том, в кого превращает изменение иных людей.

— Я помню об этом. Они несчастливы и, быть может, по-настоящему прокляты, но не тем проклятием, которое принято считать источником зла. Эти люди больны невежеством и злобой. В наших городах нет лекарей, подобных старику Гоуму, и, когда с человеком происходит несчастье, его изгоняют прочь. Никто не протягивает ему руку помощи, не сострадает — его ненавидят и в ответ получают ненависть. Но я точно знаю, что далеко отсюда есть целые города изменённых, где люди вольно или невольно научились жить в своей новой ипостаси.

— Мне нет до них никакого дела, отец, — собрав остатки внутренних сил, отрезала Юна.

— Жаль. Жаль, что ты не хочешь вслушаться в мои слова. Боюсь, что, когда твой разум очнётся от глупых суеверий, будет слишком поздно… Пойдём, ты вольна поступать, как хочешь, но остерегайся говорить лишнее. Люди не поймут тебя. Я испытал это на собственной шкуре. — Герон криво усмехнулся, подбирая одежду.

Солнце уже коснулось своим краем далёких иззубренных вершин горной цепи, образующей стены кратера.

Юнона, потрясённая, раздавленная произошедшими событиями, ощущала, как быстро остывает скала, к которой она инстинктивно прижималась спиной.

В голове звенела странная пустота, будто оттуда вымели все мысли. Девушка не знала, как жить дальше, словно у неё под ногами разверзлась почва и теперь она падала в открывшуюся пропасть.

Её глаза смотрели на окружающий мир, но помутившийся взор Юноны не замечал, что на просторах растрескавшейся равнины возник характерный признак новых неумолимо надвигающихся событий.

Медленно раскрывались шлюзовые ворота города, выпуская навстречу жгучему закату и грядущему вслед мраку толпу обречённых, среди которых, избитый стражей и неотличимый от остальных фигур из-за серого, мешковатого защитного балахона, шёл Аргел.