Батый уже встречал в жизни людей, предпочитающих смерть позору. Кто они? Почему они это делают? Как понять таких людей? А поняв, он и сам сможет, доведись, совершить подобный поступок. Но в то же время… «А если бы все были такими, как этот старик? — в дрожь бросило ан-Насира. — Сколько их еще осталось там, в Козельске?» Нет, он правильно поступил, что увел свое войско. Пусть говорят что хотят эти царевичи, пусть осуждают его. Встань на пути еще один такой воевода… Жаль, что не удалось захватить его сына. Как бы, интересно, повел себя отпрыск такого человека? Наверное, как говорил дед Батыя, от хорошего жеребца надо ждать и доброго жеребенка. Доведется ли встретиться с этим «жеребенком»? Если б довелось, он бы его уже не выпустил…

И вот Итиль позади. Запестрела шатрами земля, покрылась табунами изголодавшихся животных, забыты походы, бородатые старцы, предсмертные крики, стоны раненых… Улетучиваются воспоминания. Мирная, казалось, жизнь пришла на эту землю.

Полетели в разные стороны на резвых конях ханские посланцы. «Дани, дани!» — требовали они. Баскак Кочева появился перед вратами Владимира неожиданно, как тать на дороге. Его сопровождали сотни две татарских всадников. Угрюмые, ничего хорошего не предвещающие взгляды. При малейшем подозрении хватаются за сабли или хлещут плетьми.

Кочева нашел Великого князя Ярослава Всеволодовича у церкви. Тот, задрав голову, следил, как мужики крыли обгоревший купол. Татарин рукоятью плети ткнул князя в плечо. Ярослав резко обернулся, готовый достойно ответить нахалу. Но, увидев татарина, усмирил гнев.

— Не могу достойного гостя принять в своих палатах, — щека князя дернулась, — твои сородичи постарались.

Кочева кисло улыбнулся.

— Моя пришел сказать: «Хан, дай дань».

Ярослав усмехнулся:

— Ведомо, что не честить меня приехал. Но должен тебе сказать — что хошь делай, но пока ничего нет. Сам видишь, одна огарь кругом. Передай своему хану, чтоб дал время отстроиться. Людям негде голову приклонить. Все, что было, давно в сумах ваших или погорело.

Сорвался с места Кочева, точно ужаленный, пропела нагайка, и отряд умчался.

С тревогой посмотрел им вслед князь. И не зря. Не прошло и месяца, как пронесся слух, что в землях Владимирских появился большой татарский отряд. Боль сковала княжеское сердце. Ничего не оставалось, как склонить голову.

Сборы Ярослава были недолгими. Пришлось вывернуть карманы. На столе лежали подарки. Хану — золотое яйцо с каменьями. Яйцо не простое. Внутри — цыпленок, а в цыпленке еще и яичко. Все — из чистого золота. Ханшам — браслеты, бусы и ожерелья из раковин да монет. Были монеты и так, россыпью. С тяжким вздохом сгреб князь все это в кожаную кису, перевязал ремнем и подал воину:

— Будешь беречь. Довезем — быть нашим людям в радости. Утратим — не сносить нам голов своих.

— Довезем, — прогудели дружинники, гуськом выходя из княжеской времянки.

Прощаясь, присели перед дорогой. Княгиня постоянно вытирала слезы. Глаза ее выражали такую скорбь, что, казалось, она хоронит мужа живым. Отец Симеон басил:

— Ты смотри, князь, не ерихонься. Меч дубьем не перешибить.

— Так, так, батюшка, так, так, — кивала, соглашаясь, княгиня.

А тот продолжал:

— Смири свою гордыню. Умом татарву надо брать, только умом.

Князь, не мигая, смотрит на свежеструганную дверь.

— Легко сказать: смирись! А где наша русская гордость? Перед кем, скажи, отец, спину гнуть?

— Ярослав, — строго гудит Симеон, — будь осторожен. Завистливых людей развелось, как блох на блудливой собаке. Каждый норовит татарский случай в свою корысть обратить. Коль волен татарин живота лишать и властию оделять, слетятся к нему разные нечестивцы, как мухи на говно. Клеветою да лестью пытаться будут окрутить, чтоб выгоду себе поиметь. Таким, прости меня, Господи, гадам, — поп быстро крестится, — человека жизни лишить, что до ветру сходить. Прости, матушка, за слова окаянные.

По лицу Ярослава скользнула улыбка. Он посмотрел на жену, обливающуюся слезами, взял ее за руку:

— Успокойся, матушка. Ничего со мной не случится. Я не ворог себе. Да и вернуться мне надобно, город на ноги поставить. Андрею, вижу, не по плечу эта ноша, а Александру со шведами бы управиться. Вести от них идут тяжкие. Ярл Биргер силы против Александра собирает. На части рвут иноземцы Русь нашу…

Батюшка крепко сжал крест:

— Дьявол многими крутит. Увидала вражина слабость нашу, вот и задвигалась.

— Прав ты, отец. Смотри, ворогов-то сколько объявилось! Литва — и та под Смоленск пришла. Ну да ничего: вернусь, Бог даст, — посчитаемся.

— Не загадывай, тьфу, тьфу, — сплюнула княгиня.

— Пора, — Ярослав встал. — Благослови, отец, в дорогу.

…По прибытии в ханскую ставку два нукера повели князя Ярослава к хану под руки. Не поймешь басурман: то ли честь оказывают, то ли в полон берут. Всеволодович шел молча, послушно. Нукеры обвели его вокруг куста. Заставили кланяться солнцу, луне. Перед входом в ханский шатер пылали два костра. Сухие дрова горели с треском. Огонь вздымался высоко вверх, унося пепел. От этого казалось, что пламя помечено черными точками. Великий князь прошел меж кострами и склонил перед ханом голову.

— Не похоже, не похоже, — прошептал хан. Сердце возликовало, подобрело лицо. — Будешь старшим между всеми князьями в русском народе, — объявил Батый. — Теперь ханская воля точно на крыльях понесется по Руси.

Улыбнулся про себя князь. Вспомнился батюшка. «Я иду к тебе, отец!»

Аскольд проснулся только к обеду. В опочивальне он был один. Всеславна куда-то ушла. Он потянулся, но вставать не стал. Ему припомнилось вчерашнее происшествие, когда князь чуть не выпорол его плетьми.

— Я бы не дался! — сказал он сам себе.

И тотчас же мысли закрутились вокруг Василия. «Надо найти Буда. Отыскать, если жив, Кыргая. Тот все расскажет. Жаль, нет ни гроша. Половцы на деньги падкие. У князя просить не буду. А с Кыргаем потом расквитаемся. Еду завтра», — решил он.

Когда в опочивальне появилась Всеславна, ее было просто не узнать. Хозяйка — заглаживая, видать, прежнюю вину — нарядов не пожалела. Одарила сарафаном небесного цвета, расшитым серебряной нитью, и выглядывающей из-под него алой рубахой, тоже украшенной дорогим шитьем. На голове у молодицы — сорока с кичкой кумачового цвета. Очелье шито золотом.

Всеславна гляделась столь прекрасно, что Аскольд поначалу не мог выговорить ни слова. Он смотрел на жену, будто видел впервые.

— Ты что молчишь, Аскольдушка? — раздался бархатный голосок.

— Не верится, что ты… моя жена. Я опять в тебя влюбился.

— А ты разве меня разлюбил? — спросила Всеславна кокетливо.

— Ни за что! — горячо воскликнул он и, вскочив с лежанки, прижал жену к груди. — Мы никогда с тобой не расстанемся! — прошептал он. — Никогда!