Я испугался, что она спросит о моем отце, об его участии в Spanish Civil War, и постарался уклониться от темы. «Один мой друг из Обабы тоже работал по дереву, – сказал я. – Теперь он управляет лесопильней своего отца и, думаю, забросил свое увлечение. Но он настоящий художник. Делал прекрасные скульптуры из дерева». – «Ну, с моим отцом все обстоит иначе, – сказала, смеясь, Мэри-Энн. – Он сделал копию картины во время Второй мировой войны, потому что проводил много времени в казарме и ему было скучно». Похоже, от темы было не уйти. От Второй мировой войны мы перешли к Первой – «Ты читал воспоминания Роберта Грэйвса? Он утверждает, что это была самая жестокая война за всю историю», – затем к войне во Вьетнаме и снова к испанской. К счастью, она не задала мне ни одного прямого вопроса. Мне не пришлось признаваться ей, что мой отец во время войны был на стороне фашистов.

Мы заказали десерт. Мэри-Энн спросила меня о точном значении слова gudari, которое я использовал во время беседы. Я объяснил, что оно стало популярным именно во времена испанской гражданской войны, и добавил несколько филологических деталей. «So it means basque soldier. – Так что оно означает баскского солдата. Леонард Коэн написал в его честь стихотворение, – сказал я. – Ему показали фотографию, на которой было изображено, как фашисты расстреливали этих солдат, и отсюда возникла идея». Мэри-Энн была удивлена. «Я не знала этого», – сказала она. «Если хочешь, я пришлю тебе его. Оно хранится в одной из моих папок в Стоунхэме». – «Я прочту с большим удовольствием».

Наконец-то утомительный церемонный тон, довлевший над нашей встречей до этого момента, был нарушен. Мы оставили тему войны и стали говорить о возможности нашей переписки. «Ты серьезно говоришь, что хотела бы получить от меня письмо?» – спросил я ее. «Да». Ее глаза – Северного Кейпа – выдержали мой взгляд. «Тогда ты должна дать мне свой адрес». – «А ты – свой». – «Лучше сделать это до того, как принесут десерт». Я наблюдал за официантом у стеклянного шкафа с десертами. Он только что вынул из него малиновое и шоколадное пирожные.

У меня были визитки, в которых фигурировали мои данные и была указана моя должность управляющего ранчо Стоунхэма, но я счел, что это не тот случай, и стал искать какую-нибудь бумажку в карманах пиджака. «Напиши здесь», – сказала Мэри-Энн, складывая рекламную карточку ресторана и разрывая ее пополам. Разорвать ровно по линии сгиба не вышло, и в результате получилось два кусочка разного размера. Она протянула мне тот, что побольше. «Если мы когда-нибудь еще договоримся о встрече, – сказала она, – каждый принесет свою часть и таким образом мы узнаем, что это действительно мы. Я хочу сказать, если они совпадут». Она выглядела довольной. «Пройдет столько времени, прежде чем мы встретимся? – спросил я. – Мы что же, не узнаем друг друга с первого взгляда?» – «В любом случае с карточкой будет надежнее». Она. писала свой адрес, склонив голову. Ее волосы тоже были из Северного Кейпа. Очень прямые, очень светлые.

«Простите», – сказал официант, стоявший в стороне в ожидании, пока мы закончим писать. «Малиновое пирожное?» – спросил он с улыбкой. Я сделал ему знак, чтобы он подал его Мэри-Энн. «Шоколадное пирожное для вас», – сказал он затем, ставя блюдо на стол. Я спросил, не баск ли он. Не только из-за места, где мы находились, но и из-за внешнего вида и акцента. «Меня много раз об этом спрашивали, но я грек». Затем он сообщил мне, что вот хозяин действительно баск, но сейчас его здесь нет. Он уехал в свое семейное поместье – to the family cottage – посмотреть, как растут трава и цветы в его стране. Он каждую весну ездит туда. Мэри-Энн сняла с пирожного клубнику и отправила ее в рот. «Ничего не имею против травы и цветов, – сказала она, глядя на нас, – но предпочитаю плоды. Особенно малину».

Мы оплатили счет, и официант предложил нам попробовать греческий ликер. Ему хотелось узнать, в продолжение шутки Мэри-Энн, понравится ли нам этот плод его родного края. «Очень крепкий, но очень вкусный», – сказал я ему, отпив глоток. Официант вновь наполнил мою стопку и оставил нас наедине. «Закурим?» – сказала Мэри-Энн, и мы оба зажгли сигареты. Снаружи совсем стемнело. В некотором отдалении огни моста освещали пенистые гребни волн. На кораблях в заливе горели красные фонари.

Мэри-Энн курила короткими затяжками. Она выглядела слегка обеспокоенной. То же самое происходило со мной. Время шло. Ресторанные часы – большие, настенные, возможно, привезенные из Страны Басков – показывали двадцать минут двенадцатого. Раскачивание их маятника казалось неудержимым, более мощным и угрожающим, чем мягкое перетекание песка или воды. Минута расставания становилась все ближе.

На одной из стен ресторана висел календарь с изображением дерева Герники. Послание, которое я прочитывал в нем, несколько смягчало эффект часов: пройдут секунды и минуты, пройдут часы, завершится этот день, но придут другие, придет апрель и май, июнь и июль, лето и осень. У нас было время. Единственное, что мне было необходимо, так это чтобы оставалась какая-то нить, способ поддержания контакта. От колледжа в Нью-Гэмпшире до ранчо Стоунхэма простиралось пять тысяч километров, но ведь письма летели по воздуху на огромной скорости.

Мэри-Энн затушила сигарету в пепельнице. На фильтре осталось синее, еле заметное пятнышко. «А ты? Тебе не хочется посмотреть, как растут трава и цветы в твоей стране?» Она сцепила пальцы рук и поднесла их к подбородку, не опираясь на них. У нее была сильная шея. И спина тоже. Я подумал, что сотню лет назад Линдгрены, по-видимому, были крестьянами.

Я не ответил прямо на ее вопрос. Закурил вторую сигарету и стал рассуждать о людях, которые покидают родные края. Сказал, что эмигранты всегда несут в себе детскую мысль: «Здесь люди плохие, а там, куда я еду, они порядочные; здесь я влачу нищенское существование, а там буду жить на широкую ногу» – и что из этой фантазии возникла первоначальная идея рая. Но затем, по прошествии лет, уже слегка разочаровавшись в новой стране, они постепенно осознавали, как трудно начинать все сначала, и тогда возникало обратное движение, как качание маятника часов, что висят перед нами, и вот уже родная страна приобретала райские черты.

Я докурил свою сигарету. «А теперь я хочу задать тебе вопрос, Мэри-Энн, – сказал я. – Почему я обо всем говорю?» Она подняла кверху палец, как сделал бы ученик на занятии. «Потому что не хочешь сказать мне правду? Может быть, поэтому?» – «Нет, не думаю. Похоже, я потерял нить. Не знаю, возможно, я опьянел. Этот греческий ликер довольно крепкий». – «У меня тоже немного кружится голова», – сказала она, смеясь. Мои рассуждения о «двух райских обителях» не наскучили ей. В конце концов, ей тоже было непросто коснуться истинной проблемы, приведшей нас в ресторан «Герника» в Сосалито. Рассуждать об эмиграции было просто. А вот задать конкретный вопрос до того, как она вернется в Нью-Гэмпшир, а я в Стоунхэм, – вовсе нет.

Тяжесть вопросов, которые все никак не высказывались, сделала трудным наш обратный путь в гостиницу. Мы видели перед собой огни города, казавшиеся из-за дождя в этот поздний час слегка печальными, это превращало салон автомобиля в подходящее место для беседы, для того, чтобы поговорить о наших чувствах; но ни один из нас не осмеливался сделать первый шаг.