Держа руку над лампой, она сказала:

– Вот именно. И мы уже никогда не забудем этого. – Вздохнув, она шагнула из круга света: – Глаза голубой собаки. Я всюду это писала.

Я наблюдал, как она приближается к туалетному столику. Как, появившись в лунном круге зеркала, смотрит на меня, будто из зазеркалья, не отличающегося, впрочем, от нашего мира. Смотрит, раскрывая перламутрово-розовую пудреницу и припудривая нос, своими огромными опаляюще пепельными глазами. Затем она закрыла пудреницу, вновь подошла к лампе и произнесла:

– Если эта комната еще кому-нибудь приснится, я буду вынуждена вернуться к себе. – И опять вытянула над лампой длинную вздрагивающую руку, ту же, которую согревала до того, как села у зеркала. – А ты не боишься холода.

– Иногда.

– Но сейчас тебе холодно.

И я понял, отчего не мог не быть одиноким. Холод удостоверял мое одиночество.

– Да, зябко. Странно, ведь ночь теплая. Наверное, сползла простыня.

Она снова приблизилась к зеркалу, а я принялся вертеться на стуле, стараясь располагаться к ней спиной. Но и не глядя на нее, я знал, чтó она делает. Видел, что она сидит у зеркала и смотрит мне в спину. Ее взгляд пронзал насквозь, а рука опять потянулась к губам, уже ярко накрашенным. Она была перед моими глазами, на гладкой стене, похожей на иное – не отражающее – зеркало. В нем я видел, что она сидит позади меня, и воображал, где она сейчас, будто на месте стены и в самом деле было зеркало.

– Я тебя вижу, – сказал я и как бы заметил на стене: она подняла ресницы и посмотрела на мою спину в глубине зеркала, на меня, отвернувшегося к стене.

Она опустила голову, не промолвив ни слова, направив свой взгляд на грудь. И я повторил:

– Я тебя вижу.

Подняв голову, она сказала:

– Не может быть.

Я спросил:

– Почему?

Она, вновь опустив голову, произнесла:

– Потому что ты смотришь в стену.

Я повернулся с зажатой в губах сигаретой. Она приблизилась к лампе, пока я смотрел в зеркало. Обжигаясь, протянула над огнем руки, как курица крылья, и тени от пальцев легли ей на лицо.

– Я все время мерзну, – призналась она. – Ледяной город. – Она повернулась в профиль, ее огненно-медное лицо было печальным.

– Согрейся, чтобы совсем не замерзнуть, – посоветовал я.

И она стала снимать с себя все.

– Я отвернусь.

Она ответила:

– Не стоит. Ты все равно видишь спиной. – Продолжая говорить, она разделась почти донага. Языки отблесков огня вылизывали ее тугую медную кожу.

Я сказал:

– Я хотел увидеть тебя такой, у тебя на коже живота глубокие поры, будто ты выточена из дерева.

Она застыла, еще до того, как я осознал, что слова мои вульгарны по отношению к ее наготе, и сказала, согреваясь в круге света от лампы:

– Порой мне представляется, что я из металла.

Минуту висело молчание, пока она медленно поворачивала руки над огнем.

Я сказал:

– Но иногда, в каких-то иных снах, я видел тебя бронзовой статуэткой в углу музея. Может, поэтому тебе так холодно.

И она сказала:

– Когда я сплю на левом боку, на сердце, то ощущаю, как тело делается пустым, а кожа превращается в лист железа. Когда кровь пульсирует, такое чувство, будто постукивают пальцами по животу, и я, лежа в постели, слышу медные звуки. Листы прокатной стали, как ты говоришь. – Она приблизилась к лампе.

Я сказал:

– Хотел бы тебя услышать.

Она сказала:

– Если мы когда-нибудь встретимся, ты прижмись ухом к моей спине, когда я сплю на левом боку, и услышишь, как я звучу. Я всегда хотела, чтобы ты так сделал.

Она глубоко вздохнула и добавила, что уже много лет не хочет ничего иного. Ее жизнь была ради встречи со мной. Встречи, пароль которой знали только мы: «Глаза голубой собаки». И она бродила по городу, твердя его во весь голос, дабы тот, единственный, мог услышать.

– Я та самая, что входит каждую ночь в твои сны и говорит: «Глаза голубой собаки».

Она сказала, что заходила в рестораны и, делая заказ по меню, говорила официантам: «Глаза голубой собаки». Официанты услужливо кивали, но никто из них в своих снах не слышал о таком блюде. Она писала на салфетках, выцарапывала ножом на полировке столиков: «Глаза голубой собаки». И на покрытых пылью окнах отелей, железнодорожных станций, любых общественных заведений она писала пальцем: «Глаза голубой собаки». А однажды, подойдя к какой-то лавке, почувствовала тот же запах, что сопровождал в ее комнате сон обо мне. «Он должен быть тут», – решила она и вошла в лавку, облицованную новым блестящим кафелем. Подошла к продавцу:

– Мне беспрерывно снится человек, который говорит мне: «Глаза голубой собаки».

Продавец внимательно посмотрел ей в глаза, и она продолжила:

– Мне очень нужно найти его, говорящего в моих снах: «Глаза голубой собаки».

Продавец засмеялся и ушел за прилавок. А она глядела на блестящие плитки и чувствовала тот же запах. Открыла сумочку, опустилась на колени и ярко-красной помадой громадными буквами написала на плитках: «Глаза голубой собаки». Продавец снова приблизился к ней и сказал:

– Вы испачкали пол, сеньора. – И протянул ей влажную тряпку, сказав: – Сотрите.

И она рассказала, по-прежнему стоя у лампы, что весь день ползала на четвереньках, оттирая пол и твердя: «Глаза голубой собаки», а в дверях толпился народ, и все уверяли, будто у нее якобы поехала крыша.

Она умолкла, я сидел, балансируя в углу на ножке стула.

– Дни напролет стараюсь вспомнить фразу, которая поможет найти тебя, – произнес я. – Теперь мне кажется, что завтра утром я ее не забуду. Я повторяю ее во сне, а проснувшись, неизменно забываю слова, благодаря которым могу найти тебя.

Она сказала:

– Еще в первый раз ты сам их выдумал.

Я сказал:

– Я выдумал их потому, что увидел твои огромные пепельные глаза. И все же я не могу вспомнить эти слова утром.

Сцепив кисти и протянув их к лампе, она глубоко вздохнула и произнесла:

– Во всяком случае, мог бы вспомнить, в каком городе я их писала.

Крепко сжатые губы блестели в свете лампы.

– Я хочу прикоснуться к тебе, – сказал я.

Она подняла голову, направив на меня свой взгляд, опаляющий, как и ее руки; я понял, что наконец-то она увидела меня, раскачивающегося в углу на стуле.

– Ты никогда не говорил мне этого.

– Вот сейчас говорю, и это действительно так, – сказал я.