— Нет. Я никак не подберу названия. У вас есть идея?

— Идея, у меня? Нет.

Она удобно устроилась в своем кресле, тогда как, читая, она принимала позу напряженную, неустойчивую, будто готова была в любой момент сорваться и убежать. С той минуты, когда я начал читать ее стихотворение, она меня немного пугала. Когда мы были вместе, я думал, что она со мной, но она была сама с собой. Поэты, судя по их произведениям, только и делают, что обманывают нас, именно поэтому и невозможно любить стихотворцев. Погруженная в свою тетрадь, Эмили меня не видела и не слышала. Если она уже не скучала, то лишь потому, что заменила мою компанию своей. Она никогда так не интересовалась мной, как собой в этот момент. Она покинула мое пустое одиночество ради своего полного одиночества, и я чувствовал ее, лишенную меня, тогда как я не был ее лишен.

Вошла Батшеба Андрезен, в блестящем красном манто, делавшем ее похожей на фею из скандинавской сказки. Читатели подняли головы и застыли, завороженные этим сияющим созданием, смягченным и утонченным своими деньгами. Она направилась ко мне, и я почувствовал, что мысленно она спасает меня от моего жребия, вытаскивает из посредственности, выбирает для другой роли, более престижной, чем роль преподавателя английского языка, которую мне уготовила судьба через мою социальную среду, моих родителей и мое восхищение Малларме.

— Мы вас ждем, — сказала она.

— Зачем?

— Четвертый.

— В бридже? Я играю слишком плохо. Еще проиграюсь.

— Ничего, я вам дам взаймы.

Она показала на Эмили концом своего зонтика — это было признаком невоспитанности, но Батшеба была плохо воспитана.

— Ваша возлюбленная?

— Просто подруга, — поправил я трусливо. — Мадам Андрезен, позвольте вам представить Эмили Уоррен.

Девушка подняла глаза. Когда Эмили писала, вывести ее из глубокой сосредоточенности мог только звук ее имени.

— Вы пойдете с нами на бридж? — предложила ей Батшеба.

— Это еще существует, бридж?

— К счастью, так как есть люди, которые не любят читать.

— Мне их жалко, и в то же время я им завидую.

Эмили снова уткнулась носом в тетрадь, и просить у нее позволения следовать за Батшебой в кафе «Веранда», называемое также Пальмовым салоном, было уже бесполезно. Я хотел было пойти вверх по лестнице, когда увидел, что Батшеба направляется вниз.

— Кафе «Веранда» наверху, — напомнил я.

— Да, но ваша каюта внизу.

— Мы не идем в мою каюту.

— Идем, по крайней мере, если вы не возражаете.

Значит, срок моей девственности истекает сегодня, в субботу четырнадцатого апреля одна тысяча девятьсот двенадцатого года. Я часто спрашиваю себя о дате, особенно это касается года. Я следовал за Батшебой по лестнице и думал, что буду вспоминать об этом дне всю жизнь. Большинство мужчин, особенно те, кто теряет девственность в гостинице с проституткой, поднимается к удовольствиям, я спускался. И прекрасно — дойдя до каюты, я не чувствовал одышки. Раздевая меня, Батшеба беспрестанно покрывала все мое тело поцелуями, будто я был ребенком.

Был ли я единственным мужчиной, который лишился девственности на «Титанике»? В шесть часов мадам Андрезен оделась. Мы оставались в постели четыре часа — она сказала, что это не очень много для первого раза. Я был быстрым, она терпеливой. Я стал нежным, она сделалась строгой. Мы настолько слились в наслаждении, что когда Батшеба встала с постели, это было так, будто половина моего тела — скажем, рука и нога — отошла от меня.

— Что вы скажете вашему мужу?

Бат вынула из кармана манто билет.

— Я была в турецкой бане, — сказала она. — И в сущности, это правда.

— Мы еще встретимся?

— Нет.

— Вы каждый раз говорите так.

— Потому, что я каждый раз так думаю.

Она приблизила ко мне свое сияющее лицо, пресыщенное и отдохнувшее, и, поцеловав меня в скулы возле глаз, сказала:

— Уж не вообразили ли вы, что я влюблюсь в такого худого бедного французика? Я всего лишь хотела попробовать, как это — заниматься любовью с таким тощим.

С этими жестокими словами она вышла. Я не сомневался, что этой ночью или завтра утром она о них пожалеет, но, возможно, будет поздно. Захочу ли я ее этой ночью или завтра утром? Одеваясь, я понял, что неверно поставил вопрос: неважно, хочу ли я ее, — она нужна мне. Я поднялся на ужин, надеясь хотя бы увидеть Батшебу, и как можно скорее. За столом была только Августа Уоррен. Я подождал Мерля — пять минут, десять… Неужели он решил окончательно перебраться в третий класс? Обнаружил еще один заговор против «Титаники» — пятый, если я правильно считаю. Что касается Эмили, то она, по словам ее тети, отделывала свои последние стихи.

— Вы уверены, что последние? — спросил я.

— Увы, да. Эмили — подростковый гений, как ваш Рембо. Она сама это объяснила. Она думает, что дух Божий дышал в ней и что это кончилось вчера вечером. Она закончила свое произведение.

— Что она теперь будет делать?

— Жить.

— Это ей наскучит.

— Я этого боюсь, но милостивый Бог, насколько я знаю, не подписывал контракта, гарантирующего нам веселье на всю жизнь.

Августа Уоррен была женщиной набожной, честной, чувствительной и умной. У нее была очаровательная внешность, которую она безуспешно старалась замаскировать мрачной и старомодной одеждой. Она исчезла вместе с кораблем пятнадцатого апреля одна тысяча девятьсот двенадцатого года.

Из кухни вышел мужчина в униформе и сказал что-то официанту, который указал ему на наш стол. Человек приблизился к нам и спросил меня, действительно ли я Жак Дартуа. Я сказал, что да. Он предложил мне следовать за ним в госпиталь.

— Госпиталь на борту «Титаники»? — удивился я.

— Мы называем это так, но на самом деле это несколько сообщающихся кают и шкафчик с медикаментами, рядом с кухней. Это не доставит вам большого неудобства.

— У меня нет никакого намерения идти в госпиталь, как бы он ни был мал и плохо оборудован. Я не болен.

Может быть, думал я с тем наигранным веселым цинизмом, свойственным людям, лишившимся девственности, в течение нескольких дней после их подвига или, точнее, подвига их партнера, Батшеба Андрезен передала мне сифилис, но прошло слишком мало времени, чтобы он, даже вирулентный, смог проявиться и тем более заставить меня страдать.

— Речь идет не о вас, — сказал моряк, — а о мсье Филемоне Мерле. У него вечером был небольшой приступ. Ничего страшного, но он требует вас к себе. Ему нужно вам сказать что-то срочное.

Я вскочил и поспешил за моряком к постели Филемона. Врачом был доктор Дж. Э. Симпсон, который, как и мисс Уоррен и другой врач на борту, У. Ф. Н. ОʼЛохлин, погиб при кораблекрушении «Титаники». По пути Симпсон объяснил мне, что с самого выхода из Саутгемптона Мерль все ночи проводил в госпитале. Наконец я раскрыл его секрет. Люксембургский лечащий врач Филемона обговорил это с медицинским персоналом «Уайт Стар».