— Приходи, кума, любоваться.

— Сидит там кто-нибудь сейчас?

— Не без этого. Даже обязательно.

— Пойдем — покажешь…

Прежде чем отомкнуть запоры, Соломин приставил глаз к смотровому отверстию — и в этот же миг глаз ему залепил смачный плевок, метко посланный изнутри камеры. Сотенный с бранью отодвинул засов — обрюзглый господин в коверкотовом пальто и галошах сделал Соломину медвежий реверанс.

— Извините, сударь, что плюнул, не подумав, — сипло проговорил он. — Я ведь решил, что это Мишка меня озирает… самозванец хуже вора Гришки Отрепьева! Это он, это он, Лжемихаил, власть над Камчаткою у закона гнусно похитил…

Соломин, вытираясь, спросил, кто это.

А это наш Неякин, — объяснил урядник, — тот самый, что у покойного Ошуркова в помощниках бегал.

Андрей Петрович в бешенстве заявил Неякину:

— От службы в уездном правлении вы давно отстранены, так чего же околачиваетесь на Камчатке? Кроме того, на вас заведено дело, и вы обязаны предстать во Владивостоке перед судом. Прошу с первым же пароходом покинуть Петропавловск.

На что Неякин отвечал ему с иронией:

— Да какой же олух сам себя на суд отвозит? Ежели я суду надобен, так пускай он сюда приезжает и судит меня.

— За что вы посажены в карцер?

— А я разве знаю? — огрызнулся Неякин.

За роялю сидит, — мрачно пояснил Сотенный. — У нас в школе рояля была… едина на всю — Камчатку! Так он с приятелями среди ночи давай роялю на улицу выпирать. Я всякое в жизни видел, — гордо сказал казак. — Однажды, когда посуды не было, пришлось и в балалайку мочиться. Но такого зверского обращения с музыкой еще не видывал. Они ее, эту несчастную роялю, с боку на бок по снегу дыбачили, будто сундук какой…

Соломин велел Неякина из карцера выпустить.

— И чтобы с первым судном убрались во Владивосток!

— А ты меня учи… щенок, — отвечал Неякин.

Соломину было уже под пятьдесят.

Вернувшись в канцелярию, он спросил:

— А этот Хам Нахалович нормальный ли?

— Тут все, пока трезвые, нормальные… Вы с этой гнидой поосторожнее. Неякин и напакостить может, потом и лопатой не отскребешь. Он же прихлебатель у нашего Расстригина…

Сотенный выложил на стол протокол:

— Не хотел говорить у карцера, а дело такое, что Неякин замешан в ограблении имущества умершего зимою купца Русакова. Вот и показания родственников, которые уже обвылись, а Неякин добром украденное не отдает.

Ознакомясь с делом, Соломин обомлел:

— Просто уголовщина! А ведь такой вот Неякин занимал высокий пост, он мог бы стать и моим заместителем.

— Мог бы… Потому я и действовал как самозванец! Сразу, когда Ошурков пятки раскинул, я все бумаги опечатал, к казне караул приставил и заявил, что до решения в генерал-губернаторстве ни единого прохиндея до дел камчатских не допущу.

— Правильно сделал… молодец!

Этот толковый парень нравился ему все больше, и сейчас Соломин даже пожалел, что сгоряча перешел с ним на «ты», — урядник заслуживал уважения.

— Начнем же с маленького, чтобы потом взяться за большое. Ты, Миша, опись имущества покойного Ошуркова составил?

— Не.

— А надо бы… Пойдем и сразу покончим с ерундой этой.

Описывая имущество в доме покойника, случайно обнаружили шкуры морских бобров. Сотенный повертел их в руках, дунул на мех, чтобы определить глубину подшерстка.

— Это бобер с мыса Лопатка… точно! Одно не пойму: на Лопатке лежбище охраняет особая команда. Каждому бобру ведется табель, а когда с бобра шкуру спустят, ее представляют в казну при особом рапорте… Приходи, кума, любоваться!

Это значило, что, прежде чем попасть на аукцион, бобр проходил регистрацию и ни одна шкура по могла миновать казенного учета. Из разговора с урядником выяснилось, что врачебный инспектор Вронский в прошлую навигацию вывез с Камчатки сразу трех бобров, даже незаприходованных в аукционных листах… Сотенный рассказывал без утайки:

— Тут, ежели в сундуках покопаться, так много чего сыщешь: чернобурки, песцы, соболи — первый сорт. Чернобурок-то на Камчатке уже малость повыбили, но зато их на Карагинском острове еще хватает… Соломин знал, что Командоры были родиной голубого песца, а Карагинский остров считался в России естественным питомником черно-бурых лисиц… Андрей Петрович спросил:

— Миша, сколько стоит мех одной чернобурки?

— У нас?

— Да, в местных условиях.

— По совести — больше сотни, а в Америке уже за тыщу долларов. Конешно, я не продавал, но так мне сказывали.

— А за сколько рублей они идут с рук на Камчатке?

— За червонец у наших дикарей сторгуешься…

В Хабаровске на эти деньги можно купить два лимона.

Соломин тут же отправил полетучку во Владивосток на имя генерала Колюбакина, чтобы у медицинского инспектора Вронского конфисковали вывезенных бобров. (Ретивость камчатского начальника пусть не покажется читателю наивной. Он ведь знал катастрофическое положение на лежбищах, где раньше добывали в год полтысячи бобров, а сейчас от силы штук тридцать. Еще недавно котиков набивали до 100 000 особей, но после набегов американцев их стали добывать всего три-четыре тысячи…) Мимо присутствия, нежно обнявшись, проследовали в винную лавку дорогие друзья — Расстригай и Папа-Попадаки; опять изо всех окошек трактира, словно через дырки дуршлага, тягуче вытекло уже хорошо знакомое:

Все пташки-канарейки Так жалобно поют…

Скоро пошел в рост буйный камчатский шеломайник, который за две недели выгонял свои стебли на такую высоту, что с головою скрывал в своих зарослях всадника. На верхушке стебля распускалось чудесное соцветие, вроде бомбы. Приезжие говорили о шеломайнике — лес, а камчадалы говорили — трава…

Началось лето. Берега Авачинской бухты уже закидало цветами, окрестности Петропавловска стали удивительно живописны. Иностранные капитаны говорили Соломину, что Камчатка в пору цветения напоминает им самые райские уголки мира.

— На подходах к вашему городу нам казалось, будто мы входим в Сидней или сейчас откроется Рио-де-Жанейро…

Камчатку населяли тогда лишь около 7000 человек!

Будущее имеют страны, у которых есть прошлое. Прошлое — это ведь тоже богатство, почти материальное, и оно переходит к потомкам вроде фамильного наследства…

На вулканическом пепле цветущих долин Камчатки, как на срезе старого дерева, четко отслоились три исторические эпохи. XVII век выплеснул на эти угрюмые берега крепкие кочи с казаками-землепроходцами. XVIII столетие оставило на Камчатке потомство ссыльных и беглых, искавших здесь вольной жизни. XIX век подарил Камчатке русских переселенцев, которые (в обмен на освобождение от рекрутчины) избрали себе отдаленное житие среди вулканов и гейзеров, а вслед за тамбовцами и ярославцами сюда потянулись и коренные сибиряки. Из прочного сплава пришлых россиян с местными жителями образовался новый тип — камчадал! Язык камчадалов — русский, но сильно искажен местным выговором.