Но война была неминуема, и обо всем остальном надо было забыть. В конце концов, на свете есть такие вещи, которых нельзя избежать и которыми невозможно пренебречь.

Обед, посвященный его тридцатилетию, был устроен великолепно, в соответствии со всеми правилами этикета. Список гостей пестрел юными дебютантками – истинными леди, по мнению его матери, подходящими претендентками на роль жены ее сына и будущей хозяйки дома. Были приглашены также два действующих архиепископа, один от англиканской церкви, другой от католической, один министр на уровне штата и один федеральный модный терапевт, специальный полномочный представитель Великобритании и французский посол. Естественно, приглашениями занималась его мать. Нейл во время обеда вообще не заметил ни юных леди, ни важных особ да и едва ли вспомнил о матери. Все его внимание было сосредоточено на отце, который сидел в конце стола и с насмешливым видом переводил голубые глаза с одного гостя на другого, делая про себя выводы, весьма далекие от какой бы то ни было почтительности. Нейл и сам толком не мог сказать, каким образом ему удавалось разгадывать мысли отца, но ему стало по-настоящему тепло, и он проникся острым желанием поговорить наконец с хрупким стариком, на которого Нейл был совсем не похож, разве что цветом и разрезом глаз.

Позже Нейл осознал, насколько незрел он был тогда, в своем относительно позднем возрасте, но, почувствовав руку отца на своем локте, в тот момент, когда мужчины поднялись из-за стола, чтобы присоединиться к дамам в гостиной, он до нелепости обрадовался этому простому и естественному жесту.

– Обойдутся без нас, – насмешливо фыркнул старик. – По крайней мере, если мы исчезнем, твоя мать сможет спокойно на что-нибудь пожаловаться.

В библиотеке Лонгленд Паркинсон опустился в кресло среди книг, которых он никогда не открывал, не то что читал, в то время как его сын предпочел устроиться на скамеечке у его ног. Свет в комнате был неярким, но и полумрак не мог скрыть следов нелегкой жизни на изборожденном морщинами лице старика, как и ослабить пронзительное сверкание его глаз, свирепых, ожесточенных, хищных. За ними скрывался независимый ум, эмоциональная недоразвитость, глубоко укоренившиеся предрассудки. И внезапно Нейлу стало ясно, что же в конечном счете он чувствовал к своему отцу, понял, то чувство – это любовь, и удивился своему упорству: почему выбираешь и любишь кого-то, кто не нуждается в любви?

– Не слишком-то ты был похож на сына, – начал старик, и в голосе его Нейл не услышал злобы.

– Я знаю.

– Если бы я думал, что письмо может заставить тебя вернуться, я давно бы уже написал его.

Нейл вытянул вперед руки и долго смотрел на них – длинные, с тонкими, нежными, как у девушки, пальцами, – в них не было мужественности. Так бывает, когда человек не заставляет их работать над чем-то, имеющим для него глубокий смысл и значимость, как для души, так и для разума, определяющего их действия. Занятия живописью не были для него чем-то подобным.

– Не письмо заставило меня вернуться, – медленно произнес он.

– Что же тогда? Война?

– Нет.

Бра, висевшее за головой отца, ярко освещало розовый безволосый череп, а лицо скрывалось в тени, только глаза продолжали гореть, но твердая линия решительно сжатого рта оставалась неподвижной.

– Ничего не вышло, – сказал Нейл.

– Не вышло из чего?

Это было так похоже на отца – заставлять развить мысль до конца, а не размышлять самому.

– Никудышный я художник.

– Почему ты так решил?

– Мне сказал один человек, который понимает, – ему вдруг стало легче говорить. – Я собрал свои работы для большой выставки – мне всегда хотелось начать именно так, разом показать себя, а не то что одна работа висит там, две – здесь. Во всяком случае, я написал в Париж своему другу – владельцу той галереи, где я хотел выставляться. Ну и поскольку ему понравилась идея провести несколько дней в Греции, он приехал посмотреть мои работы. Они не произвели на него никакого впечатления, вот и все. «Очень мило, – сказал он. – Да-да, просто прелестно, в самом деле. Но ничего своего, ни мощи, ни энергии, ни естественного чувства меры». А потом предложил, чтобы я обратил свои таланты на коммерческое искусство.

Если старик и был тронут душевной болью, терзавшей его сына, он никак не показывал этого, только сидел и напряженно вглядывался в него.

– Армия, – произнес он наконец, – вот то, что тебе сейчас нужно больше всего. Она сослужит тебе добрую службу.

– Ты хочешь сказать, сделает из меня человека?

– То, о чем ты говоришь, подразумевает обтесывание снаружи, чтобы проникнуть вглубь, – заметил отец. – А я говорю о том, что все, что накопилось у тебя внутри, должно получить шанс выйти наружу.

Нейл вздрогнул.

– А если там ничего нет?

Но старик только пожал плечами, чуть улыбнувшись с безразличным видом.

– Тогда уж лучше узнать об этом сразу, разве не так?

Ни слова не было сказано о том, что он мог бы подключиться к делам фирмы, – Нейл знал, что подобные беседы с отцом начисто лишены смысла. Собственно, он догадывался, что отец мало беспокоится о будущем. Что будет после того, как его руки разожмутся и выпустят дела, никоим образом не интересовало его. Лонгленд Паркинсон никогда не лелеял мысль о династии, о преемственности поколений, да и семейные соображения не волновали его. Он не нуждался в том, чтобы сын как-то проявил себя, и был равнодушен к тому, что Нейл не может сравняться с ним самим. Ему не надо было подогревать свое тщеславие и требовать от сына великих достижений. Он, разумеется, знал, когда женился на матери Нейла, что за потомство она может принести, но ему это было безразлично. Своим браком он утер нос обществу, в которое стремился войти при помощи жены. В этом, как и во всем остальном, Лонгленд Паркинсон действовал ради своих интересов, добивался своих целей.

И все-таки, сидя перед отцом и глядя ему в глаза, Нейл видел в них нежность и жалость, и именно это больше всего уязвило его. Старик просто не считал его способным на что-то серьезное, а он никогда не ошибался в людях.

Вот так Нейл и оказался в армии, естественно, в офицерском составе. И когда разразилась война, его вместе с батальоном отправили в Северную Африку, от которой он был в восторге и чувствовал там себя как дома, чего никогда не мог сказать об Австралии. Арабский он постигал с невероятной легкостью, и, в общем, ему удавалось быть там полезным. Солдат он был добросовестный и умелый, к тому же оказалось, что он способен проявлять выдающуюся храбрость. Подчиненные любили его, начальству Нейл тоже нравился, и наконец впервые в жизни он начал нравиться самому себе. Он торжествующе повторял, что в нем все-таки есть что-то от старика, и с нетерпением ожидал конца войны. Он уже видел себя вернувшимся домой, закаленным, с той самой суровой безжалостностью в характере, которую вытачивает в человеке тяжкий опыт войны и которую, он знал, отец непременно разглядит и восхитится наконец своим сыном. А Нейл больше всего в жизни хотел увидеть признание в ястребиных глазах старика.