его «личную позицию» и не могут считаться официальным предложением русского правительства[60]. В тот же день в интервью парижскому Le Matin и в частной беседе с французским коллегой Сазонов опроверг утверждение, что инициатива Чарыкова была санкционирована официально[61]. Подобными заявлениями Сазонов окончательно расставил все точки над i, и, несмотря на отчаянные попытки Чарыкова продолжить переговоры, всем уже стало ясно, что таковых не последует[62].

До сих пор исследователи не дали удовлетворительных объяснений мотивов Сазонова, побудивших его сперва опровергнуть официальный характер действий Чарыкова и пресечь их, а затем, спустя несколько месяцев, и отозвать того из Константинополя. На первый взгляд эта ситуация выглядит вполне ясно: Сазонов решил осадить посла, превысившего данные ему полномочия. Вскоре после отбытия Чарыкова из Константинополя Сазонов признавался британскому послу сэру Джорджу Бьюкенену, что тот проигнорировал данные ему весьма четкие инструкции касательно характера октябрьских переговоров и, «как выразился Сазонов, перемахнул любые границы», установленные для них Петербургом[63]. Хуже того, получив уже декабрьские, совершенно четкие инструкции от Сазонова, Чарыков их вновь проигнорировал. Он «затеял интригу, прямо действуя против собственного правительства. <…> Невозможно, чтобы посланник приводил в жизнь взгляды, противонаправленные политике, указываемой его правительством»[64]. Так что Сазонов просто не мог оставить Чарыкова в Константинополе, где бы тот и далее продолжил подрывать политику своего министра.

С подобным объяснением имеются две проблемы. Во-первых, тщательный анализ документов (как, скажем, представленный в работе Тайдена) показывает, что Чарыков отнюдь не столь злостно превысил данные ему полномочия, как Сазонов сетовал по этому поводу Бьюкенену. На протяжении всего лета Нератов и Извольский обсуждали план, весьма схожий с тем, что осенью принялся осуществлять Чарыков. Кроме того, сам Чарыков вел с Нератовым активную переписку, так что нельзя сказать, что на Певческом мосту пребывали совсем «во тьме неведения» по поводу происходящего в Константинополе. Да, Чарыков действовал активнее, чем это предписывалось инструкциями Нератова, однако едва ли «перемахивая любые границы» [Thaden 1956:27 ff.][65].

Вторая же причина усомниться в том, что Сазонов лишь поставил на место зарвавшегося посла, заключается в том, что по поводу многих других случаев дипломатического самоуправства он не предпринимал вообще никаких мер. Самым показательным примером здесь является, пожалуй, Н. Г. Гартвиг – русский посол в Белграде с 1909-го по июль 1914 года, ярый славянофил и (после отставки Извольского) видный претендент на министерское кресло. С 1912 года Гартвиг последовательно подталкивал Сербию к более агрессивным политическим шагам, которые не имели бы места без его вмешательства и при этом не были предписаны ему министерскими инструкциями[66]. Деятельность Гартвига привлекла такое внимание, что дипломаты прочих держав в Белграде сетовали на него своим правительствам, а те, в свою очередь, обращались к Сазонову[67]. Последний неоднократно ставил на вид Гартвигу, что вести себя так не подобает, однако всякий раз без ощутимого эффекта. Русский посол в Сербии сменился лишь со смертью Гартвига. Логично было бы ожидать, что вместо столь ретивого подчиненного Сазонов назначит кого-то более покорного, лояльного его курсу; однако ничего подобного он так и не предпринял. Так что и впредь некоторые высокопоставленные посольские и министерские чиновники порой позволяли себе самостоятельные решения, весьма редко оборачивавшиеся их отставкой[68]. Если учитывать подобное отношение, отстранение Чарыкова представляется для тогдашнего министерства событием необычайным, корни которого, похоже, гнездятся куда глубже.

Скорее, пожалуй, следует заметить, что зима 1911–1912 годов была совершенно неподходящим временем для постановки – Чарыковым или кем бы то ни было еще – российских вопросов по проливам. Слишком уж много событий происходило на дипломатической сцене, и Сазонову было важно укрепить поддержку со стороны держав Антанты. Отношения с Великобританией, с одной стороны, то и дело омрачались проблемами в Персии, которые министр подробнейшим образом обсуждал в Париже, едва оправившись от болезни[69]. Вследствие встреч с Сазоновым и Бенкендорфом Извольский опасался за будущее Антанты, предостерегая Нератова от дальнейшего ухудшения персидской ситуации, чреватого разрывом с Англией[70]. Учитывая невнятную позицию англичан, Сазонов отнюдь не желал следовать пути, ведущему к какому-либо из двух опасных сценариев: во-первых, связанное с Персией охлаждение между Лондоном и Петербургом сказалось бы в том случае, если бы агрессивная политика в отношении Османской империи обернулась для России войной, в которой Лондон не слишком спешил бы предоставить союзной державе необходимую помощь; во-вторых, даже если бы Турция с Россией мирно договорились по смене режима проливов, не было никаких гарантий, что англичане такой договор одобрят или хотя бы молчаливо его примут. Глава британского МИДа сэр Эдуард Грей неоднократно подчеркивал, что в целом поддерживает российские интересы в регионе, настаивая при этом, что это самое большее, на что он способен, – он подразумевал, что для окончательного принятия подобных перемен в режиме проливов потребуется конференция европейских держав, поскольку и прежнее соглашение по проливам заключалось не двумя, а целым рядом государств. Для успешного исхода подобной конференции России было бы необходимо заручиться британской поддержкой, чему весьма помешали бы разногласия в Персии.

С другой стороны, франко-русские союзные отношения были далеко не столь взаимовыгодны, как ожидалось. Франция и Германия до сих пор пытались уладить последствия недавнего марокканского конфликта, разгоревшегося весной – летом 1911 года и известного как Агадирский кризис[71]. Опасения французов приводили к тому, что они неохотно поддерживали любые силовые меры, чреватые войной с немцами; к тому же вялая поддержка со стороны российских дипломатов ничуть не способствовала появлению у французов желания отстаивать интересы русских союзников. Ни словом не обмолвившись в своих воспоминаниях о Чарыкове, Сазонов тщательно описывает франко-немецкие отношения, с очевидностью демонстрируя, что ситуация в Марокко занимала его куда более Чарыкова.

Словом, учитывая явное недовольство французов, требовать от них теперь поддержки столь радикальных дипломатических маневров, чреватых новыми осложнениями в отношениях с Центральными державами, было просто бессмысленным.

Еще более подобное отношение Сазонова усугублялось его прекрасным пониманием того, что русская армия до сих пор не готова к большой войне. И опять же, судя по всему, он уже тогда опасался, что военный конфликт с Турцией вызовет цепную реакцию со стороны прочих держав. Пусть доподлинно не известно, какими сведениями располагал Сазонов относительно состояния армии, находясь за границей, но трудно представить, чтобы он вдруг позабыл, как всего год назад в правительстве обсуждали, что понадобится еще хотя бы несколько лет на необходимое укрепление армии. Вышеперечисленные факторы вкупе с непрерывными спорами касательно финансирования и строительства железных дорог в Северо-Восточной Анатолии, не говоря уже о разногласиях среди Великих держав