Открыв окно, я выглянул на улицу и увидел на пригорке мужчину, который глазел на фасад моего дома. Мужчина перевел взгляд на меня, и мы несколько секунд смотрели друг на друга. Этого было достаточно — я похолодел от страха. Мужчина странным образом вытянул руку, словно подал кому-то знак затаиться, не высовываться. Вот и все, что я успел заметить, прежде чем вся сцена преобразилась, и я узнал продавца сигар из магазинчика неподалеку. Тут же появилась женщина — в магазине они работали вместе. Он повторил свой жест, и теперь я понял, что он проверяет, не пошел ли дождь. Мужчина предложил даме руку, и они ушли. Нелепая, но трудолюбивая пара. В ту же минуту, как упали первые капли дождя, мне снова стало страшно — мне показалось, что я неизлечимо болен. Не принимая никаких окончательных решений, я стал обдумывать возможность переезда, смены обстановки. Мне надо было выбраться из этой колеи, пока я не сошел с ума окончательно.

Глупо было отправляться в постель с такими мыслями. Мод уже спала, глубоким, безмятежным сном, и я скользнул под одеяло, не разбудив ее. Я вытянулся, закрыл глаза, прислушался к ее глубокому, спокойному дыханию, и скоро вдалеке, будто в другом краю, сверкнули первые молнии, но когда грянул гром, я уже спал.

На следующее утро за завтраком у нас было уже две версии того, что произошло потом. Проспав пару часов, я проснулся и почувствовал, что Мод уселась на меня верхом. Над городом бушевала настоящая буря, тело Мод освещали многократные вспышки молний; она сидела так, что не могла знать, проснулся я или нет, словно хотела побыть одна — мое состояние ее вполне устраивало. Я продолжал делать вид, что сплю и не отдаю себе отчет в том, что происходит, от меня ничего и не требовалось — она все сделала сама, а когда мы соединились, она вскрикнула, но вскрикнула негромко, так что голос ее утонул в раскате грома. Думаю, она была уверена, что я сплю и вижу сладостный сон. Чтобы не помешать ей и не вывести ее из этого заблуждения, я сохранял неподвижность. И хотя больше всего на свете в тот момент мне хотелось прикоснуться к ней, провести рукой по ее нежной коже, совершенно белой в свете молний, я, с трудом, но заставил себя лежать смирно. Ни один из нас не участвовал в этом целиком и полностью, нам было стыдно, и мы украдкой подглядывали друг за другом, словно со стороны.

Утром она спала долго, и я успел сбегать в магазин, купить продукты, приготовить завтрак на двоих и прочесть целую газету. Мод вышла на кухню уже в одежде, отпустила лестный комментарий по поводу накрытого стола, но к еде — сыру, сосискам, яйцам, мармеладу и хлебу — едва прикоснулась. Она извинилась, я ответил, что это лишнее. Казалось, она не в духе. О том, что чувствовал я, мне было страшно даже подумать. Я попытался заговорить с ней о постороннем, о том, что писали в газете, но это не помогло — она оставалась такой же сдержанной, неразговорчивой. Рассеянно пила чай и смотрела в окно.

У нее были на то свои причины, и она не собиралась их скрывать. Она ненадолго вышла и вернулась уже накрашенная. Я предположил, что она хочет поскорее вернуться домой и не расположена вести со мной беседы. Я не обижался. Ее можно было понять. Я был готов с радостью отодвинуть шкаф в прихожей и выпустить ее, при условии, что мы договоримся о следующем свидании — скажем, через пару часов или, может быть, пообедаем вместе?

Но ее беспокоило не это. Она была не прочь обсудить избрание женщины на пост премьер-министра Великобритании и смертельный приговор, вынесенный иранскому шаху, и была даже рада условиться о встрече со мной.

— Ты думаешь о том, что случилось ночью? — спросил я.

— Ночью? — переспросила Мод. Она задумалась, и выражение ее лица свидетельствовало о том, что она меня не понимает.

— О том, что мы переспали…

— Что?!

Мод рассмеялась. Потом вздохнула, и вздох этот означал: «Что за чушь?» Ни один мускул не дрогнул у нее на лице, оно так и осталось непроницаемым; Мод смотрела на меня как на полного идиота.

— Прости… — сказал я. — Это я так, просто предположил.

Дурацкое предположение, которое было сразу же, без обсуждения, отброшено в сторону. Возможно, это было сделано для того, чтобы предоставить отверженному возможность избежать требований, ожиданий и последствий, поскольку случившееся рассматривалось как пустяк, может быть, даже ошибка, о которой следует просто забыть. Или, наоборот, произошедшее казалось настолько важным и незаурядным, стоило стольких сил, что давало право отрицать и высмеивать. Неважно, что из этого было правдой, — влюбленный готов был легко снести и то и другое.

— Господи, — сказала она. — Я не хочу завтракать, потому что я беременна.

Сказав это, она завопила от ужаса — через открытое окно в кухню запрыгнул кот Спинкс. Я не видел его уже давно. В жаркие дни крытая железом крыша была, видимо, слишком горячей, но теперь, после прохладной ночи, по ней снова можно было ходить.

Поймав на себе мой взгляд, кот тут же замурлыкал. Ему досталась целая миска сардин с нашего стола. К тому времени, когда он опустошил и вылизал миску, Мод уже ушла.

Пока все в доме спят, я люблю, независимо от погоды и времени года, выйти во двор и сделать несколько глубоких вдохов, чтобы почувствовать аромат травы и раннего цветения — весной, роз и жимолости — летом, а осенью — легкий запах гниения и дыхание первых холодов; зима пахнет по-своему — морозом, льдом и снегом. Если небо ясное, я смотрю на звезды, слежу, не задерживаются ли авиарейсы, отмечаю про себя, где находится луна. Я слушаю то, что можно услышать, — соловья, клокочущие песни квакш на пруду за дорогой, стук копыт напуганной косули, которая проносится через поле, блеяние овцы или гул моря — почти не прекращающийся при северном ветре рокот. Прохлада ночного воздуха приносит с собой ясность и остроту восприятия, без которых усвоить все эти ощущения просто невозможно. Но иногда, в особых случаях, мне кажется, что в такие минуты я обретаю себя. Надев деревянные башмаки, я по привычке обхожу двор, как старый сторожевой пес, смотрю по сторонам, быть может, слегка рассеянно, мысли мои далеко, меня занимают задачи, проблемы — все то, что придает человеку отсутствующий вид, и прежде чем голова моя окончательно проясняется от свежего воздуха, у меня рождается неверная ассоциация — я слышу шум моря и, не успев осознать это, констатирую про себя, что «несмотря на поздний час, на трассе много машин…» Шум моря можно по ошибке принять за шум проходящей рядом трассы. Дом, где я вырос, стоял как раз неподалеку от шоссе, я привык к шуму моторов и шелесту шин, и видимо ассоциация эта будет возникать у меня в голове всегда, стоит только настоящему, сиюминутному потерять власть над моими чувствами. Но развеять заблуждения привычки легко — достаточно лишь мотыльку в фонаре взмахнуть крыльями.

Иногда в таких случаях на поверхность памяти всплывает из тех времен, что я провел в доме возле шоссе, и нечто другое — это может быть отдельное слово, лицо без имени, встреченный возле киоска страшный мужик, симпатичная девушка, дама в необычной шляпке — все, что однажды взбудоражило мое воображение, любое детское воспоминание, которое задало мне направление, вкус, ощущение правды и красоты, и уже тогда точно предопределило, как эти слова лягут на эту бумагу, как будто снег, что может быть покроет этот двор зимой, будет тем же самым, что когда-то падал на Лилла-Эссинген, остров, населенный замечательными людьми, в основном рабочими, которые всю свою жизнь, не жалея себя, подчинялись всевозможным звонкам и гудкам — школьным и фабричным — лишь бы казаться нормальными, лишь бы соответствовать неизвестно где начертанным меркам, не отдавая себе отчета или безразлично смирившись с тем фактом, что нормой была сама борьба, что горячие споры о заработной плате, страсти, выпавшие на долю каждого человека, неудачи и поражения — все это и было нормой, хотя никто бы с этим не согласился, не признал этого, ведь они провозгласили свой остров островом истинных и прекрасных неудачников, первым в бескрайнем архипелаге.