Она отошла, положив трубку, и отсутствовала пятнадцать секунд. Он мог бы разъединиться, он уже узнал все, что хотел узнать. Но беспомощность и абсурдная надежда где-нибудь на заднем плане услышать голос Клары-Марии заставляли его ждать.

Женщина вернулась.

— Он уехал.

— Не далее мужского туалета, — заметил он. — Думаю, вам следует привести его оттуда. Это очень значимый сон. Он очень расстроится, если не узнает, о чем он.

Он, должно быть, стоял рядом, так как теперь взял трубку.

— Вы получили деньги. Откуда у вас номер телефона?

— Девочка. Я хочу поговорить с ней.

Он услышал свой собственный голос со стороны. Это был голос человека, который начинает терять самообладание.

— Ее били, — продолжал он. — Достаточно для предъявления обвинения в насилии, я посоветовался с юристом.

Трубку повесили.

Раскаленный сахар с шипением капал в сливовицу. Даффи пододвинул ему стакан.

— Кочевую жизнь можно вести до сорока, — заметил сторож. — Потом надо обзавестись постоянным адресом, чтобы приостановить падение. Особенно если падаешь так быстро, как ты.

Каспер выпил. Закрыл глаза. Это был физический подъем, который, наверное, чувствуют крупные хищные птицы при взлете. Концентрированный фруктовый вкус, алкоголь, сахар и тропическая жара наполнили его тело — до самых дальних капилляров. Прогоняя голод, холод и усталость. Омывая страдание золотистым светом.

— И значит, эта глубокомысленная философия, — ответил он, — помогла тебе добиться головокружительной карьеры и стать сторожем в Глострупе.

Даффи улыбнулся. Каспер впервые видел его улыбку. За те шесть месяцев, что был знаком с этим человеком.

— Мне помогло решение суда. Мне дали четыре года условно. При условии, что я сменю род занятий.

Каспер собрал свои вещи. Взял еще горячий стакан. Положил чек на стол.

— Взнос в счет долга, — сказал он.

Даффи обошел стол. Открыл перед ним дверь.

— Почему на закате солнца? Почему лучше всего выражать мысли на закате?

Каспер посмотрел на руки сторожа. Даффи мог бы стать знаменитым, таким, как Бах стал только после смерти. Состоятельным, каким никогда не стал Рихтер. А теперь вот он стоит и придерживает перед ним дверь.

Он показал на окрашенное закатом небо над городом.

— Прислушайся, — сказал он.

Не то чтобы звук был громким или отчетливым. Нет, это была приглушенная, многоголосая звуковая завеса — звонили колокола, оповещая о заходе солнца.

— Тот тон, на который они настроены, становится основным тоном в мажорном или минорном трезвучии. Обертон, который находится выше на октаву плюс малая или большая терция, колеблется вместе с основным тоном. Город — это звуковая карта. Церковь Грундтвига настроена на ре. А над этим — могучий фа-диез. В этой церкви только один большой колокол. Колокола церкви Спасителя ни с чем не спутаешь. Так что все колокола индивидуальны. И если говорить по телефону на закате солнца и прислушаться к тому, что звучит на заднем плане, и скорректировать плоскость звуковой сцены, то можно представить себе, где на звуковой карте находится тот человек, с которым ты разговариваешь.

Он сидел на кровати. Медленно пил. В этой темной янтарной жидкости было все. Она успокаивала и насыщала, рождала ясность и восторг. Она блокировала больные нервы и возбуждала здоровые. Он поднял бокал, чтобы в нем преломился последний отсвет солнца. Нет света равного апрельскому. Он полон какой-то чарующей, оптимистичной ненадежности, как блефующий игрок в покер. Он дает обещание весны, не будучи уверенным, что сможет его выполнить.

Каспер вытащил ящик — большой плоский квадрат, похожий на те, в каких хранят свои чертежи архитекторы, — это был ящик Стине. Когда-то он заказал его для нее в компании «Руд. Расмусен».

До появления этого ящика она ничего у него не оставляла. По утрам она все собирала, методично, чаще всего пока он еще спал. Когда он просыпался, ничего не оставалось, никаких физических следов — только звучание.

Он искал ее — после ее ухода. В ванной — он надеялся, что она оставит крем, зубную щетку, но там было пусто. Однажды вечером, когда они ужинали, он заговорил об этом.

— Я мог бы освободить парочку полок в шкафу.

Отложив нож и вилку, она вытерла губы. Движения ее были изящными, но в то же время это было изящество животного, изящество умывающейся кошки, она была изящна так, как может быть изящен ягуар.

— Знаешь, что такое вуду? — сказала она. — Несколько лет назад мы очищали грунтовые воды на Гаити. Нас предупреждали COWI[14]и руководитель отдела, чтобы мы никогда нигде не оставляли свои личные вещи. Если колдун захочет причинить тебе вред и раздобудет что-нибудь из твоих вещей, то он получит над тобой власть.

Еда у него во рту превратилась в вязкую шпаклевочную массу.

— Мы не можем больше встречаться, — сказал он. — Если ты так смотришь на меня. Я не терплю унижения. Мы знакомы полтора месяца. Я всегда вел себя с полным уважением. По отношению к тебе. По отношению ко всем женщинам. Словно маленький мальчик, который смотрит через изгородь на живущую в соседнем доме девочку. Но никогда сам не перепрыгнет к ней. Всегда ждет, когда она сама захочет поиграть с ним.

— Но который в глубине души, — продолжила она, — вынашивает план. План захвата всего района.

Неделю спустя он сделал ящик. Он не предупреждал ее об этом; когда она пришла, шкафчик уже был прикреплен к стене вагончика и ящик слегка выдвинут. Она провела руками по дереву, выдвинула ящик, потом задвинула его, не произнеся ни слова. Размеры он снял с ящиков в ее квартире. Он идеально подходил для хранения двухсотпятидесятиметрового плана.

В следующий раз она принесла с собой папку. Ничего не говоря, она оставила в ящике двухсотпятидесятиметровый план, футляр с циркулем, копировальную бумагу. Так они там и остались.

Они по-прежнему лежали на месте. Он достал циркуль, карты — одна из них была картой Копенгагенского порта масштаба 1: 25 000. Вызвал в памяти звуковую картину телефонного разговора.

На переднем плане звучали колокола Мраморной церкви, электрически усиленные, но одновременно слегка приглушенные, чтобы не разбудить Амалиенборг. В открытом пространстве звуковое давление ослабевает на шесть децибел, когда расстояние от источника звука увеличивается в два раза. При помощи циркуля он отмерил примерно четыре километра на шкале в нижнем углу карты. Взяв церковь за центр, он очертил окружность с таким радиусом.

Церковь Грундтвига находилась в глубине звуковой картины, но звучала она отчетливо. Большой колокол — казалось, в полном одиночестве, — вибрируя, играл «Звонят к Рождественскому празднику», псалом тоже звучал в тональности «ре» — композитор изобразил звук колоколов. Значит, не исключено, что телефон находится высоко. Выше тех двадцати метров, на которые можно подняться, если залезть на крышу дома в районах Эстербро и Нёрребро. Он прикинул, что расстояние должно было составить пять километров. Он слышал и колокола церкви Спасителя. На периферии звуковой картины были колокола ратуши, он, должно быть, слышал их бой в четверть часа. Они были отлиты из железа, а не из бронзы, звук был жестким, а частоты не такими отчетливыми, как у церковных колоколов. Их расстояние от телефона было пять километров. Взяв церковь Грундтвига за центр, он нарисовал новую окружность с таким радиусом. Две окружности ограничивали общий участок, который включал в себя всю внешнюю часть района Эстербро.