– Да, молодежи много, – кивнул Олег. – Университетов штук семь, кажется. Инженеров выпускают толковых, я недавно на работу взял.

Он сидел за столом, а Тамара стояла у плитки и раскладывала по тарелкам рагу. Слова, которые они говорили друг другу, ничего не значили. Но и за словами этими, и вне слов тоже не было ничего значительного, ничего такого, что не умещалось бы в них. Просто ничего не значащие слова, и все. Может, так не только бывает, но и должно быть. Может, у всех так. Тамара не особенно об этом задумывалась.

– Я тебе звонил, но телефон у тебя выключен был, – сказал Олег, накалывая на вилку тушеные стручки фасоли.

– Я в Неголово ходила. С Пашей Вербининым. В лесу плохая связь.

– А!.. Хотел Маринку сюда привезти, но она сказала, сама на выходные приедет. Как у нее дела?

– А ты у нее самой не спросил, что ли?

– Я во время приема позвонил, она не могла разговаривать.

– Дела у нее… Не знаю. Может, плохо, а может, и хорошо. С одинаковой вероятностью.

– Оцени однозначно. – Олег поморщился. – С новым другом не заладилось?

– Ну да, – кивнула Тамара. – И как это оценивать?

– Оценивать это надо положительно, – сказал Олег. – Ты что, хотела, чтобы твои внуки от какого-то урода родились?

– Маринка считала его красивым.

– Я не о внешности.

– И при чем здесь вообще мои хотенья? – пожала плечами Тамара. – Она его любила. Может, и сейчас любит. Во всяком случае, ей этот разрыв тяжело дался.

– Ничего, забудет.

– Ей не шестнадцать лет.

– И хорошо. В шестнадцать лет от несчастной любви только и следи, чтобы из окна не бросилась. Я сегодня в самолете газету взял, черт знает что у подростков в соцсетях творится. Специально шестнадцатилетних детей на самоубийство подговаривают, это как? А в тридцать у Маринки уже голова на месте. Переживет и счастлива будет.

– У нее и в шестнадцать голова была на месте, – напомнила Тамара. – Даже слишком. И где оно, ее счастье?

На этот вопрос Олег не ответил. Да она и не ждала ответа, потому что его не было.

– Когда ты на работу? – спросила Тамара.

– Послезавтра.

Она хотела спросить, останется ли он ночевать, но не стала. Странно спрашивать об этом мужа. Останется – значит, останется. Уедет – значит, уедет.

Тамара убрала со стола, налила горячей воды в пластмассовый таз. В нем она мыла посуду на своей веранде, а потом споласкивала ее под общим краном на поляне. Водопровод был летний, с холодной водой, а в душе, устроенном рядом с домом, вода нагревалась солнцем. Кроме того, Тамара ходила в баню к бабе Зине, у которой брала в деревне молоко. Для бабы Зины баня являлась неиссякаемым источником дохода, и она готова была ее топить хоть каждый день.

– Никогда этого не пойму, – сказал Олег, глядя, как Тамара моет посуду.

– Чего не поймешь?

– Как ты с твоим перфекционизмом можешь жить в таких условиях.

Устроить в доме водопровод и канализацию было невозможно, потому что все здесь уже много лет существовало необъяснимым образом: дачные домики числились аварийными, а может, и вообще уже не существующими, земля, которую занимал парк, непонятно кому принадлежала… Выяснив это, Олег прекратил попытки цивилизованно обустроить летнюю жизнь своей жены. Тем более что она не выказывала недовольства этой жизнью.

– Смотря что считать перфектным, – пожала плечами Тамара.

Уточнять, что она имеет в виду, Олег не стал. То ли понятно ему это было, то ли неинтересно.

Тамара постелила мужу в комнате: он не любил бодрящей ночной прохлады, поэтому никогда не ложился на веранде, где она спала с открытыми окнами при любой погоде.

В августе темнело почти по-осеннему. Тамара ополаскивала посуду при свете фонаря. Когда она вернулась на веранду, свет в комнате был уже выключен. Наверное, Олег принял таблетку, он всегда это делал, если приходилось менять часовые пояса.

Тусклый фонарь освещал противоположную сторону дома, а здесь, на веранде, сквозь стеклянные квадратики видны были звезды и созвездия. Порывисто и твердо целил в бесконечность Стрелец. Венера сияла, как драгоценный осколок какого-то огромного и таинственного тела. Уже задернув шторы, а потом и закрыв глаза, Тамара все еще видела этот порыв и это сияние то ли в памяти своей, то ли в воображении.

Она проснулась от того, что ей стало тесно. В смуте внезапного пробуждения это было необъяснимо, но почему-то не встревожило. Открыв глаза, Тамара поняла, почему: ничего особенного не происходит, просто Олег лежит рядом с нею, поглаживая ее плечо.

– Не спится, – негромко сказал он. – Может, давай, а?

Она обняла мужа вместо ответа. Ей не трудно было ответить его желанию, настолько не трудно, что он, наверное, подумал, будто ей и самой хочется того же. Но это было не так. Когда Тамара впервые это поняла, то испугалась. Не может быть, не могло это в ней угаснуть! Она тогда была уверена, что такое угасание – аномалия, о которой даже думать стыдно. Она же не прибор для деторождения, и то, что эта ее функция осталась в прошлом, не должно же превращать ее в вялую старуху, да и не чувствует она себя старухой, что за глупости! Она бодра, полна интереса к жизни, ко всем проявлениям жизни. Но, говоря себе все это, Тамара понимала, что глупо обманывать себя, перед самой собою притворяться: физическая тяга прошла, словно растворилась внутри ее. Невозможно было с этим смириться, но пришлось.

В ту ночь, когда Тамара поняла это впервые, она сказала мужу, что у нее невыносимо болит голова. Никогда не прибегала к такой примитивной лжи, но смятение ее было так велико, что она не придумала ничего лучше, чтобы справиться с собою. Олег тогда настаивать не стал. Это было время, когда жизнь их вообще устраивалась по-новому, и он ни на чем поэтому не настаивал… Он вскоре уснул, а она не спала до утра, и в предрассветный тревожный час в смещенном ее сознании, в воспаленной голове какие только мысли не мелькали: что жизнь ее кончена… а может, ей надо завести любовника… или надо было… прекрасно знает, когда… зря относилась к этому с брезгливостью… и чего добилась, старухой стала…

Тамара уснула тогда с первыми солнечными лучами, а проснувшись, оценила свои предрассветные мысли как бред. Но с той ночи она стала прислушиваться к себе, стараясь уловить внутри себя желание. Так человек прислушивается к своему сердцу, но не к отвлеченному поэтическому явлению, которое обозначают этим словом, а к настоящему своему физическому сердцу. С той лишь разницей, что, чувствуя сердце лишь в виде ровного биения, человек успокаивается – значит, здоров, – а когда Тамара почувствовала, что никаких вспышек желания у нее внутри не происходит, то вместо спокойствия ее охватила тоска.

Но то время прошло, и чувства те прошли тоже. Теперь она спокойно обняла мужа, и все, что происходило дальше, если не возбуждало ее, то и не раздражало.