– Зинаида Игнатьевна, принесите, пожалуйста, тонометр, – сказала она. – Возьмите у меня на столе.

Та сразу же перестала кричать и побежала в кабинет.

Давление у него было низкое, и Марина решила бы, что это инсульт… Но когда она стягивала пиджак с его левой руки, чтобы надеть манжету, то почувствовала, что все его тело пылает. Температура не меньше сорока, и без термометра понятно.

– Зинаида Игнатьевна, возьмите в шкафу две пеленки и намочите холодной водой. – Марина слышала, что ее голос звучит спокойно и ровно. – Очень холодной. И принесите сюда.

Она ожидала вопроса, зачем это надо, но старушка его не задала. В кабинет, а через полминуты обратно она не шла, а бежала.

Положив одну холодную мокрую пеленку ее сыну на лоб, а вторую на грудь, Марина сказала:

– А теперь посидите здесь. Я за шприцем схожу. И вызову «Скорую».

Когда Марина вернулась с набранным шприцем, рядом с лежащим на стульях человеком стоял хирург Зиновий Ильич и, держа его за руку, считал пульс. Наверное, вышел на шум из своего кабинета. Старушка смотрела на него как на архангела, сошедшего с иконы. И неудивительно: Зиновий Ильич обладал такой внешностью, которая на всех пациентов действовала успокоительно и умиротворяюще – огромный, седовласый, широкоплечий. На Марину он оказывал ровно такое же действие, но не внешностью и не солидным баритоном, а тем, что являлся первоклассным специалистом, и она это знала.

– Что с ним? – спросил Зиновий Ильич.

– Не знаю, – ответила она. – Но температура очень высокая. Наверное, от нее гипоксия. Интоксикация и шок. Давление восемьдесят на сорок. Анальгин сейчас уколю.

– «Скорую» вызвала?

– Конечно.

– Приедут?

– Надеюсь.

– Мне однажды заявили, что в медицинском учреждении можем и сами помощь оказать, – хмыкнул он.

– Нет, сейчас ничего такого не сказали.

Вводя лекарство, Марина видела, что синева, которой были обметаны губы больного, сменилась белизной. Потом его лицо стало светлеть.

– Зинаида Игнатьевна, ваш сын ничем не болен? – спросила она.

– Может, ездил куда-нибудь? – добавил Зиновий Ильич. – В экзотические страны? Малярии нет у него?

– Господи, да разве я знаю, куда он ездил? – жалобно проговорила старушка. – По дороге голова у него побаливала, таблетку в машине принял, а так ни на что не жаловался…

Она взяла сына за руку. Он открыл глаза.

– Андрюша! – всхлипнула старушка. – Да что ж за горе такое!

– Какое горе, мам?

Он попробовал сесть, но Зиновий Ильич придержал его за плечо и сказал:

– Лежи. Как себя чувствуешь? Дышать можешь? Сердце не болит?

– Нет. А что со мной было?

Говорил он внятно, но у него был взгляд человека, который не может вернуться в жизнь. Марине стало не по себе от такого взгляда.

– У Марины Олеговны надо спросить, – ответил Зиновий. – Она тебя обнаружила. С температурой. Похоже, интоксикация. Сейчас «Скорая» приедет.

– Какая еще «Скорая»? – На этот раз он все-таки сел, опустил ноги на пол. – Зачем?

– Так ведь плохо тебе стало, Андрюша, – сказала Зинаида Игнатьевна. – Сколько ты без сознания-то пробыл, пока доктор тебя увидела? Ой, господи! – снова всхлипнула она.

– Ну-ну, мам.

Он совсем пришел в себя, взгляд сделался осмысленным, исчезло выражение, от которого у Марины мурашки бежали по спине.

Она сразу такое выражение распознавала – после того как на глазах у всей группы умер от острой сердечной недостаточности однокурсник. Вот так же точно потерял сознание прямо в аудитории после лекции, и не стало его в одно мгновение, и перед самым этим мгновением Марина увидела у него в глазах именно то выражение, для которого не знала названия, а вернее, не было для этого названия на языке живых. Они были тогда на первом курсе, после этого две девчонки институт бросили.

– Перестань, мама, – повторил он всхлипывающей Зинаиде Игнатьевне. – Все в порядке. – И, обернувшись к Марине, сказал: – Напугал вас, извините.

– Ничего, – вглядываясь в его лицо, ответила она.

– Спасибо, – сказал он.

– Не за что, – ответила она.

Мертвенность исчезла с его лица, и оно приобрело живой цвет легкого загара, который имеют лица большинства людей в конце лета.

– Вы «Скорую» отмените, пожалуйста, – сказал он Зиновию Ильичу.

– Нет уж, – ответил тот. – Дай вам Бог крепкого здоровья и долголетия, а только я за это ответственность на себя брать не могу.

Может, тот и возразил бы, но дверь, ведущая на лестницу, открылась, и в конце коридора показалась врач «Скорой».

– Вот номер телефона больницы, – сказала Марина, протягивая ему листок. – Это для вашей мамы.

С ее стороны это было теперь довольно глупо. Скорее всего, его отвезут сейчас в инфекционное, с такой-то температурой. И хорошо, кстати: врачи в инфекционных отделениях обычно наилучшие.

Он взял листок, машинальным движением положил в карман светлого летнего пиджака, который так и надет был на одну его руку после того как Марина измеряла ему давление.

– Ну, что у вас тут? – спросила, подойдя, врач.

Это Марина рассказала ей уже наскоро: появился последний записанный на сегодня пациент, и она ушла с ним в кабинет.

Врач «Скорой» заглянула через пять минут и сообщила, что больного забирает – действительно, в инфекционную больницу, поскольку причину высокой температуры установить не представляется возможным.

– Спасибо вам передает, – добавила она. – Вы ему, может, и жизнь еще спасли.

Приятно спасти кому-то жизнь, чего уж. Ну, может, жизнь она ему и не спасла, но все-таки успешно из приступа вывела, это тоже приятно.

Однако ощущение, которое Марина ловила в себе сейчас, не было ни приятным, ни хотя бы нейтральным. Тягостным оно было, и совершенно непонятно, почему.

Эта тягостность была такой необъяснимой и несуразной, что Марина не могла избавиться от размышлений о ней и когда уже закончила прием, и когда вышла на улицу к разъездной машине, которая возила терапевтов на визиты. Хорошо, что сегодняшний водитель, Сережа, был не из говорливых. И первый визит у нее сегодня был в Тушино, дорога давала время для размышлений, хоть и ненужных, но неотвязных. А почему эти размышления не оставляют ее? Марина не знала.

Пока ползли в пробке по Волоколамскому шоссе, начался дождь. Как раз такой, какие бывают не осенью, когда дожди становятся однообразными и привычными, но на излете лета – в каждом еще чувствуется новизна печали.

И догадка о том, почему не оставляют ее мысли о неожиданном сегодняшнем пациенте, оказалась такой же печальной…