— Зачем?

— Ну не знаю, может, им надо поговорить наедине.

Художник не очень понимал, что имела в виду Лючия: в его разумении разговоры наедине и ремонт велосипеда в пыльной мастерской никак не сочетались друг с другом. Он уже давно об этом думал — о разговоре наедине с Лючией. Но ему все не представлялся подходящий момент. И тут он вдруг понял, что судьба дает ему шанс.

— Ты права! Как я сам не догадался?! Может, пойдем выпьем капучино? — предложил он самым непринужденным тоном, на какой был способен.

— В такое время?! Тогда уж лучше чай…

Лючия попалась в расставленные сети.

— Правильно! Чай намного лучше. Идем?

— Да! — чирикнула Лючия, беря его за руку, как друга в детском саду.

Она сказала «да». Они идут пить чай. Вместе. Одни. На закате. Шагалыч почувствовал, как все слова растаяли у него во рту и осталось одно непреодолимое желание поднять ее на руки и закружить, как бумажного змея.

— Мы идем пить чай, — объявила присутствующим Лючия, — но мы скоро вернемся!

Нет, не скоро! Мы вернемся не скоро, а может, мы вообще никогда не вернемся. Сожмем в руках бумажного змея и улетим подальше отсюда. Всем пока.

— Пока, — повторил Шагалыч вслух, утаив остальные свои мысли, и пошел вслед за Лючией.

Когда они оказались на улице, она обвила свою руку вокруг его локтя:

— Пойдем под ручку?

Пойдем под ручку. Сделаем все, что ты захочешь.

— Давай. Что я должен делать?

— Ничего. Просто иди со мной под ручку, и все.

И она еще сильнее сжала пальцы на его руке.

— Ай-ай-ай, — застонал художник.

— Что такое?

— Прости, у меня тут синяк после прыжка ягуара.

— Прости! Я не хотела!

— Ничего страшного.

— Где болит? Покажи мне.

Она остановилась посреди улицы и стала заворачивать рукав его футболки, пока не добралась до плеча. Шагалыч чувствовал ее пальцы на своих руках и думал о том, что жизнь прекрасна, тротуар великолепен, а футболки с длинными рукавами — лучшее изобретение человечества.

— Здесь? — спросила Лючия, показывая на синяк чуть выше запястья.

— Ой, да.

Откровенно говоря, больно не было, но ему нравился этот заботливый взгляд и прикосновение ее бархатных пальцев.

Лючия поцеловала его синяк и улыбнулась:

— Где еще?

Поцелуй был нежнее пальцев. Шагалычу захотелось еще:

— Здесь.

Лючия прикоснулась губами к месту, куда указывал его палец. Чуть повыше, у локтя.

— Все?

Нет, не все. Ему хотелось еще тысячи поцелуев. Он молча ткнул пальцем в предплечье и почувствовал ее волосы так близко у своего лица, что ему показалось, что он сейчас сгорит в ее черных кудрях.

— А теперь?

— А теперь поцелуй меня.

Он скользнул руками в ее волосы, провел пальцами по шее, притянул к себе ее лицо и поцеловал в губы. Лючия почувствовала, как ее руки сплетаются с его руками и аромат всех чайных листьев всего мира растворяется во рту.

— Хорошая работа, — похвалил Гвидо, любуясь велосипедом, все еще прикрепленным к станине из труб.

Эмилиано поблагодарил с плохо скрываемым удовлетворением.

— У тебя еще одна часть, потом мне пора закрывать.

— Часть?

— Ну да, последняя часть Девятой симфонии Бетховена, — пояснил Гвидо, кивая головой на свое радио. — Вот, она уже начинается, «Гимн радости».

По его веломастерской плотными сверкающими рядами зашагал хор эйфорических голосов: басы, теноры и сопрано, одетые в золоченые саваны гармоний, украшали собой воздух под удары напористых нот. Пение росло и ширилось, и казалось, что пыльные стены вокруг, поверженные музыкой, рушатся подобно стенам Иерихона, только на сей раз от радости.

— Да почувствует весь мир этот поцелуй! — прошептал Гвидо вслед последней строфе.

Эмма услышала его и улыбнулась. Красивые слова. Очень красивые. Гвидо не заметил ее улыбки, поглощенный финальным триумфом симфонии. Но ее заметил Эмилиано, который уже несколько минут следил за меняющимся выражением Эмминого лица. Когда симфония закончилась, он увидел маленькую грустную складку у бледных губ.

— Мне надо идти, — сказала Эмма, — я вызову такси.

— Я могу проводить тебя, если хочешь, — шепнул ей Эмилиано.

Она хотела. Но Гвидо не должен был ничего знать. Никто не должен был ничего знать. Эмма положила телефон в карман и объявила об изменениях в программе:

— Впрочем, пожалуй, я сначала немного прогуляюсь. На улице такой приятный ветер.

Пять минут спустя она услышала за спиной приближающийся мотоцикл Эмилиано. Она села сзади, и они поехали дальше вместе под грохот мотора. Но Эмма слышала только «Гимн радости» Бетховена, он все еще звучал в окружавшем их воздухе как никому не видимый пузырь счастья.

— Мы приехали? — спросил Эмилиано, остановив мотоцикл у подъезда ее дома.

— Приехали, — ответила Эмма, глядя на кариатиды,[3]поддерживающие барочный архитрав.

— Тут очень красиво.

Она кивнула, не очень уверенно, и нехотя спустилась с мотоцикла на землю. Эмилиано тоже слез с седла и снял шлем.

— Спасибо, что подбросил меня, — сказала Эмма, улыбаясь в ответ на его улыбку.

— Тебе спасибо. Мне было приятно.

Это был не просто обмен любезностями. Слово «приятно» точно передавало выражение его глаз в узкой щелке прищуренных век.

— Я пойду… — сказала она, направляясь к двери.

Он взял ее за руку и медленно притянул к себе, как партнершу в танце. Потом обнял, и она всей кожей почувствовала его дыхание. Эмма не оказывала ни малейшего сопротивления, следя за тем, как медленно приближается его лицо. Когда их губы почти коснулись друг друга, Эмилиано сказал:

— Попроси меня…

Эмма послушалась:

— Поцелуй меня.

Он поцеловал ее. Потом вновь стал пристально смотреть в ее лицо из темной тени своих глаз.

— Еще.

— Поцелуй…

Он окунул руки в ее рыжие волосы и исполнил просьбу.

Встреча с домработницей Килдэр была воистину судьбоносной. У матери Эммы был четкий критерий отбора прислуги. Тот же самый, которым она пользовалась при выборе домов в странствиях по миру: безупречность. Именно поэтому она была так удивлена, увидев, что ее помощница по дому стоит без дела и разглядывает улицу за окнами их большой гостиной. Обычно эта маленькая женщина была очень хлопотлива, Марта никогда не видела, чтобы она так долго стояла на одном месте сложа руки. Тем более накануне такого большого званого ужина, какой намечался у них вечером. Они ожидали важных гостей, а эта стояла неподвижно и не сводила глаз с улицы. Хозяйка дома неслышно подошла и, шпионя из-за спины домработницы, увидела черный мотоцикл без намека на элегантность и две фигуры, бесстыдно целующиеся перед дверью ее дома. Потом дверь открылась, и полоска света легла на волосы девушки. Волосы были рыжие. Девушка была ее дочерью. Марта в ужасе сделала шаг назад. Домработница услышала ее.