Когда пришла тетя, в маме открылся источник слез. Она заламывала руки и рыдала:

— Ласточка залетела в подвал, Этеле была моей ласточкой. Теперь она упорхнула. Посмотри, сестра, — мама подняла черную шаль, прикрывавшую лицо Этеле, — моя дочурка не хочет закрывать свои светлые глазки. Она хочет, чтобы их свет остался в моем доме.

Тетины глаза-щелочки сомкнулись совсем. По ее морщинистому лицу ручьями катились слезы. Она принялась кричать, подражая голосу дяди:

— Приходи ко мне, поможешь мне в магазине. Если ты меня не послушаешь, ты и мальчика своего потеряешь. Время сейчас тяжелое.

Мама ничего не ответила. Она глубоко дышала, словно говоря: «Мне пришлось потерять ребенка, чтобы ты меня пожалела».

Огонек керосиновой лампы дрожит, будто сопереживает моим горьким воспоминаниям. Медные позеленевшие подсвечники на столе под гигантскими разросшимися тенями кажутся мне двумя сестренками, которые держатся за руки, блуждая по ночному лесу. Мама придушенно кричит во сне и вырывает меня из воспоминаний. Я вскакиваю и начинаю ее будить. Какое-то время, открыв глаза, она лежит в постели с таким видом, словно прислушивается к далекому шуму. Потом вдруг садится и шепчет:

— Я нашла их.

— Кого? Кого ты нашла?

— Моих девочек. Я искала их на насыпи, где хоронят бедняков. И как только я их нашла? Дождевая вода размывает там могилы, кроме того, я даже не знаю, где они лежат. Первую малютку могильщик унес в ящичке, а на похороны Этеле меня не пустила сестра. «Как ты пойдешь, если ты опухла от голода?» — сказала она. Мне снилось, что я блуждаю по кладбищу среди высоких деревьев и ветер осыпает меня увядшими листьями. Листья кружат вокруг меня, как большие птицы, окутывают меня и не дают идти дальше.

— Мама, ты разговорилась сегодня об Этеле, вот она и пришла к тебе во сне. Почему ты вдруг вспомнила о ней?

— Я никогда ее не забывала. Чем старше ты становишься, сын, тем больше я думаю о твоей сестренке. Тебе, долгих тебе лет, исполняется двадцать, а Этеле было бы сейчас восемнадцать, она была бы уже девушкой на выданье.

— А где бы она жила, здесь, с нами, в этой кузнице? И во что бы она одевалась? Девушка на выданье должна прихорашиваться, а я даже летом хожу в пальто, чтобы скрыть свою рваную одежду. Представь, мама, как бы она страдала от нашей бедности.

— Может быть, благодаря ей мы бы поднялись. Она была бы мастерицей и помогала бы мне зарабатывать. Может быть, благодаря ей ты не ушел бы от Торы. Ты привез бы ей жениха из ешивы, одного из своих товарищей.

Мама начинает дрожать:

— Укрой меня, сын, утешение мое. Когда-то в канун субботы ты учил Тору, и это был бальзам моему сердцу. Но с тех пор, как ты отвернулся от Торы, я живу в доме без мезузы[41]. Потому-то меня и терзают тяжкие сны. Достань молитвенник, спой мне «Песнь песней» и переведи ее мне с толкованиями. Я помню, как твой отец изучал «Песнь песней» со своими учениками в хедере и его напев расходился по всему моему телу. Если ты будешь читать святую книгу, мне станет теплее и мысли не будут так мучить меня.

Я вынимаю Танах и с печальным напевом начинаю читать:

— «Песнь песней».

Я пою стих за стихом и истолковываю их. Мне кажется, что мама уснула. Она дышит тише, и я тоже приглушаю голос. Я окидываю взглядом нашу комнатку. В окно кузницы уже пробивается серый свет. Утро борется с темнотой, как мама со своими снами. В стеклянной лампе кончается керосин. Огонек дымит, бьется в агонии. Тени на стенах просыпаются, движутся, и мама снова начинает беспокойно метаться. Я опять принимаюсь за «Песнь песней» и заканчиваю первую главу:

— «Ты прекрасен, возлюбленный мой, и мил. И ложе наше — свежая зелень. Кровли домов наших — кедры, балки — кипарисы».

Мама садится, ее ввалившиеся щеки пылают. Ее лоб в поту, на лице — мороз и лед, сковывающие ее кости всю зиму. На натруженных руках набухли вены, похожие на открытые корни дерева. Глаза блуждают по комнатке, она бормочет:

— Я воровала… Что ты смотришь на меня так испуганно? Я не сошла с ума и не говорю спросонок. Когда сестра взяла меня к себе, чтобы я помогала ей в магазине, мы договорились, что она будет меня кормить. «Когда я смогу, я буду давать тебе что-нибудь и для твоего мальчика», — сказала она, но я не могла дождаться, пока она мне что-нибудь даст, и втихаря брала то кусочек селедки, то бублик. Я не хотела, чтобы ты умер от голода, как Этеле. Твой дядя знал об этом, от него я не таилась, он и сам иной раз подмигивал мне: мол, возьми что-нибудь так, чтобы сестра не узнала. Так я у нее воровала.

— Мама, что с тобой сегодня делается? Ты горишь в лихорадке. Ты вот говоришь, что дядя знал, а ведь он и был хозяином. Ты честно заработала тот кусок хлеба, который брала для меня.

— Я сама не знаю, что со мной сегодня ночью. От переутомления я не могу уснуть. Спой еще немного из «Песни песней». Сделай это ради меня, сын.

Я уже не иду по порядку, а читаю те отрывки, на которые падает мой затуманенный взгляд:

«На ложе моем по ночам искала я того, кого любит душа моя; искала его, но не нашла… Как ты прекрасна, подруга моя, как ты прекрасна! Голуби — очи твои из-под фаты твоей… Волосы твои как стадо коз… Как алая нить — твои губы».

Мама оглядывает нашу комнатушку и мрачно цедит слова:

— Суламифь, царица из «Песни песней», ищет своего жениха, а я ищу могилки своих детей. У Этеле тоже были черные волосы и черные глаза. Когда я прикрывала ее моей шалью, ее мертвое личико сияло, но ее губы не были как алая нить. Ее губки запеклись и потрескались.

Мама долго смотрит на меня и спрашивает:

— Ты не держишь на меня скрытого гнева?

— За что?

— За твоего отца, сын.

Она пригибает мою голову к себе, и ее слезы орошают мои щеки.

— Когда твой больной отец вернулся из больницы, ему нужен был человек, который сидел бы у его постели. А я тогда день и ночь работала у сестры. Ты не таишь на меня обиды?

Я больше не могу этого выдержать и кричу:

— Ты сводишь меня с ума! Ты же богобоязненная еврейка. Разве ты не знаешь, что, даже когда усопший уже похоронен, все равно нельзя плакать и жаловаться в субботу? Отец говорил мне, что он не видел в своей жизни женщины преданнее, чем ты. А ты нарочно выискиваешь у себя прегрешения. Ты больна. Я пойду поищу врача. Я разбужу наших соседей. Вскипячу воду, чтобы сделать тебе чаю.

Мама вдруг успокаивается и строго говорит:

— Не зови никого. Я не хочу, чтобы из-за меня люди оскверняли святость субботы. Всевышний — лучший лекарь.

Она гладит меня по голове и улыбается:

— Я слышала, с какой сладостью ты читал святую книгу. В «Цено у-рено»[42]сказано, что царица из «Песни песней» — это святая Тора. Но даже так, без комментариев, это очень красиво и возвышенно. Ты, конечно, думаешь, что я уже ничего не понимаю? Пора тебе, сын, доставить своей матери немного радости и подобрать себе невесту. Пора.