Конечно, не будь наш мир столь безумен, можно было бы рассчитывать с ветерком прокатиться до работы на своей дорогой зеленой машине. Разве нет? Но какому-то разъяренному, гримасничающему чинуше пришло в голову (видимо, с похмелья) почти полностью запретить парковку в жемчужно-алмазном районе Уэст-Энда, где я служу. Поэтому я иду пешком — как все, как вы; я иду отважно, высоко подняв голову, не обращая внимания ни на оценивающие взгляды мужчин, ни на восхищенный присвист секретарш и продавщиц, игнорируя назойливые крики мальчишек-газетчиков, равно как и богатую экологию автобусов, развозящих толстомордых, похожих друг на друга немцев, представителей колониальных народностей в клетчатых панталонах и паукообразных арабов. Что происходит с этим районом — а может быть, и со всем городом, со всей страной или со всей планетой? (Иногда по ночам я терроризирую этих обезьян, сидя в своей ревущей мужественной зеленой машине: обожаю смотреть, как они атавистически ежатся в покорной панике, когда я обрушиваюсь на них, кося направо и налево из верных клаксонов.) Убирайтесь, думаю я. Прочь с моей дороги. Я пытаюсь добраться до работы!

Из соображений опрятности я избегаю бессмысленного водоворота толп на станциях метро. Выбрав купе для некурящих, я стою всю дорогу независимо от того, есть ли свободные места или нет, прижимая к губам надушенный шейный платок. Доверчиво поднимаюсь я навстречу февральскому великолепию Грин-парка, мимоходом покупаю тюльпан у очаровательного мальчика, торгующего цветами с тачки на Альбемарль-стрит, и через несколько мгновений мои ключи уже поблескивают в холодных солнечных лучах Беркли-сквер.

Работаю я в художественной галерее. Да, работа важная, как вы уже, наверное, догадались. Высокая заработная плата, свободное расписание, командировки и масса перспектив. Полное отсутствие какой-либо напряженности и по-семейному радушная атмосфера. Все заранее знают, что может произойти в ближайшем и обозримом будущем. Мне никогда не приходится заниматься тем, чем мне не хочется заниматься. Это трудно даже назвать работой в том смысле, в каком люди потеют круглый день за наличные: я просто приезжаю сюда, в Мэйфер, достаточно регулярно, веду себя более или менее так, как мне нравится, во вполне приличном окружении (болтаю, читаю газеты, звоню бесчисленным друзьям) — и каждую пятницу нахожу на своем столе внушительный, вгоняющий меня в краску чек.

Разгадка, разумеется, в том, что я выступаю в роли ухмыляющегося кукловода, руководящего двумя здешними «хозяевами». Им остается только дергаться, подчиняясь перебираемым мною ниточкам. Моих марионеток зовут мистер и миссис Джейсон Стайлз — парочка вступающих в средний возраст повес, которые правдами и неправдами пробили себе путь наверх, начав с антикварного магазина на Кэмден-пэсидж, и которые теперь из кожи вон лезут, чтобы казаться декадентами. Не стоит и говорить, что под их бдительным надзором галерея мало чем отличается от суматошного кабинета социосексуального самосовершенствования: они торгуют приобретенными на барахолке вещичками викторианской эпохи, выставляют на продажу антиквариат, принадлежавший каким-нибудь богачам, увешивают стены мазней знаменитостей. Короче говоря, они готовы на все, лишь бы продержаться на плаву. Так, например, вряд ли кто усомнится, что работу здесь мне предоставили за счет моего воспитания и внешности; когда я явился для собеседования на должность ассистента, Стайлзы издали дружный страстный стон, поблагодарили меня за мой приход и мечтательно распустили преисполненную надежд очередь претендентов. Оба безнадежно влюблены в меня на свой игривый, наивный манер, и я очень стараюсь вести себя с ними помягче, хотя миссис Стайлз в особенности становится час от часу смелее. Так или иначе, я надеюсь полностью взять все здесь под контроль в ближайшие полгода или около того; я уже нянчусь со школой подрастающих дарований и наметил первую из персональных выставок на декабрь.

Створки стеклянной двери захлопываются за мной. Я набрасываюсь на почту, запираю замок изнутри и, широко шагая, прохожу в галерею, чьи пробковые стены сегодня обезображены броскими «психоформами» какого-то известного психопата. Я включаю серебристые прожекторы подсветки и стираю с картин пыль везде, где ее замечаю. Старый глупый Джейсон как-то пошутил, что каждый день первые десять минут я провожу, «подчищая полотна» — обходя галерею со щеткой и тряпкой! Представляете, сколько смеху было. В маленьком и невероятно пахучем кабинете Стайлзов я снимаю плащ и, взяв письма, уютно устраиваюсь на низеньком кожаном диване. Открытка — она посылает их мне всегда на адрес галереи — от изысканной Урсулы, моей возлюбленной сестры. Урсула сообщает мне семейные новости, осыпает ласковыми прозвищами и назначает упоительное свидание на выходные. Она приезжает в Лондон, чтобы учиться на секретаршу. Чушь какая-то. Она могла бы приехать в Лондон, только чтобы не учиться на секретаршу. Но пусть — может быть, это на время ее займет. Кроме короткого послания от сестры есть еще, как обычно, восемь или девять приглашений — на вернисажи, ланчи, домой; из них, пожалуй, три или четыре можно считать приемлемыми. Я просматриваю художественные рубрики ежедневных газет, сверяю свои часы с уродливыми часами, стоящими на каталожном ящике Стайлзов, и возвращаюсь через всю галерею к своему столу, расположенному в мрачном углу в нескольких футах от двери; досадно, однако — пока — для моего отдельного кабинета «нет места». Через две-три минуты Джейсон и Одетта Стайлз — я все гадаю, когда они умудрились придумать себе такие имена, — уже шаркают и поздравляют друг друга с прибытием на службу, тяжело топают У входной двери. Плавными шагами я устремляюсь, чтобы впустить их.

— Доброе утро, Грегори, — говорит Джейсон.

— Привет, Грег, — произносит Одетта.

— Все в порядке?

— Как самочувствие?

— Прекрасно. Все прекрасно. А как вы? — говорю я с искренним недоверием.

Как знаток скуки, как исследователь пресыщенности, я всякий раз поражаюсь, видя, что они приходят сюда каждый день, по-прежнему вместе, по-прежнему держась за руки, по-прежнему чутко реагируя друг на друга как на существо иного пола. Обоим уже под сорок; они делили работу и постель последние десять лет, если не больше; на обоих, исходя из любых разумных человеческих норм, просто жутко смотреть. Но они приходят — снова, снова и снова. Они и уходят вместе, что неизменно является для меня особого рода потрясением. Они уходят вместе и вместе идут домой; они вместе едят, пьют и предаются мечтаниям; вместе укладываются и утро за утром вместе просыпаются. Феноменально! «Уф, такая холодина сегодня!» — говорит пышнобедрая женщина отвратительно бодрому мужчинке, за чьими тщедушными потугами она наблюдает, вздернутая на дыбу тоски супружеской спальни. «Да и здесь не теплее. Проверю-ка я обогреватель», — говорит мужчина с проседью кочкообразной, истерзанной менопаузами женщине со слабо пробивающимися усиками над верхней губой, в чьих обреченных лесных угодьях он вот уже десять лет, бесполыми ночами, легким галопом преследует свое счастье. Даже теперь я не могу без изумления смотреть, как заботливо они поддерживают друг друга, протискиваясь мимо стоящей у двери немыслимой абстрактной скульптуры. Боже мой, стоит ли удивляться, что они, пардон за выражение, свингеры, стоит ли удивляться, что они разыгрывают шлюху и ее хахаля, стоит ли удивляться, что они так отчаянно жаждут взять в оборот меня.