Мы живем в Бейсуотере — районе сплошных бомжей и приезжих. Сейчас здесь почти в каждом доме гостиница; их портики выстроились в ряд, как гарнизоны Иностранного легиона; какой-нибудь замудоханный араб приезжает сюда и автоматически добивается успеха. (Местные мальчики тоже не теряют времени даром. Они работают на улицах, заарканивая добычу — какая приглянется. И мало-помалу берут верх. Я чувствую, что мог бы присоединиться к ним, если бы держал нервы в кулаке.) Но я не могу. Мне нравится, как меняется мир вокруг, но, похоже, для меня в нем остается все меньше места. Я ненавижу эти каждодневные десять минут, которые трачу, чтобы пройти по холодным площадям, мимо темных магазинных витрин, где кошки точат когти об оконные рамы, и дальше через дребезжащий Квинсуэй, где земля дрожит от непрекращающегося потока машин и сладко пахнет вчерашними отбросами. Конечно, я разглядываю девушек, провожаю взглядом самолеты (возьмите меня в Америку), покупаю по пути газету и еще кучу сигарет, но вряд ли при этом выгляжу убедительно. Никто не ощущает моего присутствия; люди проходят мимо (вы тоже могли бы пройти мимо меня в один из этих дней; пройти и не узнать. Почему?). В киосках и лотках, униженным и верным клиентом которых я себя считаю, я не привлекаю ни малейшего внимания — и это несмотря на мои постоянные приветствия и четко произносимые названия покупок. Газетчик, крупный, изнуренный мужчина, который продает мне «Гардиан» (и у которого всегда наготове улыбка и приветствие практически для любого клиента), никогда не отвечает на мое «с добрым утром», когда я даю ему деньги без сдачи, и смотрит на меня с закоренелой ненавистью, если я дрожащей рукой протягиваю ему фунтовую банкноту. Служащие метро, отпуская мне билет или проверяя его, глядят на меня понимающе, но все это нетипично. Иногда я оборачиваюсь, пройдя половину пути по каменному коридору, дабы убедиться, что никто не провожает меня враждебно любопытным взглядом. И стоит мне оказаться там, внизу, на подземных улицах, когда поезд сердито вырывается из своего лаза и я пытаюсь присоединиться к набившимся в вагон людям, — я все жду от них инстинктивного протестующего жеста, жду, что они сомкнут свои ряды, не пуская меня. (Это не может быть следствием отчуждения, ведь правда? Я хочу стать частью целого. Я страстно желаю этого.)

В конце моего путешествия меня ожидает сравнительно недолгое испытание: приходится зайти купить пачку чая к Дино — маленькое, в основном посещаемое итальянцами кафе в недрах холборнского виадука. Сам Дино, неопрятный увалень с падающей на лоб длинной сальной челкой, достиг таких высот, что ниже приготовления фирменных блюд, особых тостов и отпускаемых на дом фаршированных томатов не опускается, так что ежедневная торговля горячительными напитками приходится на долю старой (английской) шавки Филлис, совершенно не разбирающейся в своем деле. Невероятно медлительная и неуклюжая Фил ведет себя так, словно успела переспать с каждым своим клиентом. «Чаю, Фрэнк?», «Апельсиновый сок для тебя, Ронни» и «Твой кофе без кофеина, Эдди» — даже малолетки удостаиваются улыбки и сочного пожелания «доброго утра», а незнакомцы, люди, которые заходят в кафе не для того, чтобы что-нибудь купить, не для того, чтобы оставить ей и Дино деньги в обмен на приобретенные товары, а просто для того, чтобы спросить дорогу, и те зачастую получают ласковое напутствие: «милок» или «дорогуша». Со мной она даже ни разу в жизни не заговорила — а однажды, когда старая кляча спазматически возилась с пластмассовыми чашками и я для пробы назвал ее Фил (все ее так называют), она взглянула на меня с такой невыразимой неприязнью, что после этого мне целую неделю приходилось делать крюк — в закусочную для таксистов на Кинг-стрит. (В подобных местах я пять раз за утро говорю «спасибо». Спасибо, что впустили, спасибо, что заметили мое присутствие, спасибо, что приняли заказ, спасибо, что взяли деньги, спасибо, что вернули сдачу. Как-то на вокзале Паддингтон я даже поблагодарил автомат с горячими напитками. Автомат с горячими напитками: он выдал мне горячий напиток, и я сказал — а почему бы и нет? — «спасибо». Это еще одна Неприятность, которая обрушилась на меня за последнее время. Мне кажется, что крыша у меня съезжает все больше. Все больше и все дальше.) Примерно такого же обращения со мной придерживаются швейцар с бакенбардами из Мастерз-хаус, обычно разговорчивый и оживленный лифтер оттуда же и блядовитые уборщицы, которые ползают на карачках в провонявших карболкой вестибюлях.

Только оказавшись внутри, я чувствую себя лучше, намного лучше. Потому что почти все здесь такие же замудоханные, как и я.

Я делаю работу. Работу-то я и делаю. (Собственно, как и большинство. Вы вот, например? Почти все делают именно что работу.) Некоторое время после того, как закончился школьный отрезок моей жизни, я слонялся без дела (сейчас у меня попросту не хватило бы на это нервов), пока не нашел эту работу. Я был рад, что получил ее, и никак не желал от нее отказываться. Я до сих пор ею доволен — более или менее. Теперь, когда она у меня есть, я по крайней мере не стану бродягой. Интересно, почему у меня ее не отберут. (Наверно, они думают, что я крутой.)

По правде говоря, я и сам не знаю, что я здесь делаю. Иногда мне хочется сказать: «Что я здесь делаю — а вдруг кто-нибудь спросит?» Я не знаю, что я здесь делаю, но и никто не знает. (Прежде это беспокоило меня или по крайней мере удивляло. Теперь нет. Когда вы молоды, вам кажется, что старики знают, что они делают. Ничего они не знают. Вряд ли вообще кто-то знает. Вряд ли вообще у кого-то нет сомнений на этот счет.) Одно очевидно: я продаю вещи. Кажется, я их еще и покупаю. Все это делается по телефону; мы разговариваем о «товарах». От меня требуется выслушивать собеседника и отвечать ему. Кое-что из того, что я слышу и говорю сам, поражает меня своей уклончивостью, явным желанием сбить с толку или тем, что это не чистая правда. Но ради того, чтобы продать какие угодно товары, я готов говорить все, что угодно. Что именно я продаю? Что бы то ни было, мне платят за это пятьдесят фунтов в неделю.

Мы постепенно теряем самостоятельность — это тоже не вызывает сомнений. Всем моим сослуживцам в последние дни приходится изрядно попотеть. Все мы переживаем не лучшие времена. Похоже (я ожидал этого), нам придется вступить в профсоюз, который регулирует тарифные ставки, рабочие и выходные дни, талоны на обед, посещение туалета и прочее. Взамен — зарплата в конторе значительно повысится и произойдет пропорциональное сокращение кадров.

Все это время все мы живем на нервах. У нас неплохая контора, но в данный момент ее лихорадит. Раздражение копится, висит в воздухе, как мигрень. Мои сослуживцы неплохие люди; напротив, в некоторых отношениях они — последние из определенного типа хороших людей. Они ведут себя друг с другом по-джентльменски и хоть что-то в своей жизни да читали (тогда как люди, с которыми мы вынуждены целый день беседовать, просто мудаки, не читавшие даже бульварного дерьма). Дело в том, что они не хотят терять работу. Если они не пидоры или что-нибудь в этом роде, у них обязательно есть дети («Зачем?» — думаю я вновь и вновь, видя, как они мучаются). Трое из нас через неделю уже окажутся бездомными бродягами, исключая меня. Новых рабочих мест нет, и ни у кого нет желания их искать. Никто не хочет делать лишних движений. (И похоже, мы не в состоянии защитить друг друга. Если бы мы состояли в профсоюзе, то смогли бы, но невозможно проявить организованность, пока вас не организуют.)