Смеясь, она пинала его из стороны в сторону и он весело смеялся в ответ. И даже касаясь то лбом, то затылком столешницы, вставал, вставал, вставал. Это неизменно приводило Надежду Викторовну в настоящий детский восторг, и даже вызывало, порой, недетскую зависть. Себя-то она считала падучей, ломкой, легкосгибаемой, сминаемой, и, что самое обидное, не подающейся восстановлению.

Наигравшись с ванькой-встанькой, Надежда Викторовна присмотрелась к телевизору. Шел дневной повтор бессмертного мексиканского сериала «Богатые тоже плачут». Смотреть его нужно было всей семьей, тогда то, что не досмотрели родители, могли досмотреть их дети, а может быть, и дети детей. Словом, одной человеческой жизни для этого было явно мало, о чем говорила и частая смена актеров, играющих главных героев.

Неутомимый Луис Альберто в сотый раз решительно сбегал по лестнице в холл, наспех обнимал возлюбленную и грозился открыть ей какую-то страшную тайну, после чего их и без того тяжелая, хотя и обеспеченная всем необходимым, жизнь станет просто невыносимой!

В развороченной Перестройкой Советской стране, кажется, последний бомж, с первой же серии догадался, о какой страшной тайне, собственно, идет речь. И каждый раз, когда главный герой трагически шептал на ухо красавице-мексиканки: «Я должен тебе сообщить страшную тайну…», Надежда Викторовна вместе с миллионами советских людей, ломая руки, в отчаяньи кричала: «Да скажи ж ей уже, черт тебя подери!» Но каждый раз холеного Луиса Альберта что-то отвлекало, и его возлюбленная оставалась в мучительном неведении до следующей серии.

Что ни день на работе взволнованные лаборантши заключали пари: скажет Луис Альберто вечером свою страшную тайну или снова все отложится до утра. А вдруг оно не наступит? И что тогда?

На это, как правило, уходила первая половина рабочего дня. Послеобеденное же время целиком проходило в увлекательном обсуждении собственных тайн, увы, совсем небогатых людей. Но в отличии от роскошных мексиканцев и прочих латиноамериканцев советские люди вовсе не плакали, а с тоской ждали конца бесконечного рабочего дня, чтобы потом с нескрываемой радостью и воодушевлением потопать домой.

Через полчаса просмотра Надежда Викторовна пришла к неожиданному для нее выводу, что когда богатые плачут, бедным тоже не до смеха. И чужая беда вовсе не в радость. Это было так необычно, так не по-советски, и как с ужасом заметила Надежда Викторовна — так не по-русски!

В детстве она как-то наблюдала пожар в деревне и погорельцев, сидящих на двух чудом уцелевших деревянных чемоданах. Единственным утешением несчастных было то, что дом богатого соседа пожар тоже не обошел стороной.

— От нас-то на них и перекинулося — так полыхнуло! — задыхаясь от избытка чувств, рассказывали они обступившим их односельчанам. — Конешно, там-то добра поболе нашего! — и с каким-то безумным восторгом добавляли: — Было!

Ну почему точно так же, как ванильные сухарики, именно на ней кончилась искра божья, и Господь, поморщившись, процедил:

— Нда, приходи завтра, красавица, а лучше не приходи совсем!

И оставил ее посреди этого сурового мира одну-одинешеньку, с нарисованным на ладони чернильным карандашом лагерным порядковым номером и с одной-единственной мыслью в пустой голове: а будет ли этот номер действителен завтра или придется снова занимать очередь в пять утра?

Вот был бы у нее командирский голос и чеканная гвардейская походка, а во лбу огромная красноармейская звезда! Словом, юбка — во, нога — во, и итить твою мать, рубит шаг — знай наших! Коробейникова даже с надеждой коснулась лба пальцем, но никакой звезды не обнаружила.

— Скажите пожалуйста, — как всегда в таких случаях жалобно воскликнула она, — и что прикажете делать, если на лбу большими буквами с рождения «б…!» написано?

На самом деле Надежда Викторовна считалась женщиной порядочной. Но иногда так хотелось обидеть себя, распустеху, до слез, до крови! А что может быть обидней для порядочной женщины, чем это неудобопроизносимое слово?

Она с тоской оглядела свою унылую залу, где даже не каждая вещь имела хоть какое-то название, и вспомнила слова такого же безымянного лотерейщика:

— Со мной сыграй, дорогая! Со мной можна, да?!

При этом Надежда Викторовна начала медленно вставать с дивана, неожиданно звонко прищелкнула пальцами, и каким-то чужим яростным и куражистым голосом завопила:

— Ишь ты! А че! И сыграю! И с тобой, чертом лысым, сыграю! Со всем русским народом! Я такая!

И по-кроличьи, пришмыгнув носом, уже совсем залихватски добавила:

— Если по-человечески — отчего ж?! Сссыграем! Чертям тошно станет!

Почему чертям станет тошно, Надежда Викторовна не уточнила. В последний момент у нее, как от наркоза, закружилась голова, внутри все раскисло и растеклось и она грузно осела на диван. Тут же снова попыталась вскочить на ноги, но ваньки-встаньки из нее не получилось.

Однако сама идея сыграть в со всем белым светом пока еще неизвестно во что, все еще отчетливо стояла перед глазами в виде трех исполинских, черных букв М.

Когда рано утром, в день первого заезда, директор «Родничка» вышел на крыльцо своего служебного домика, погода обещала быть райской. В небе сквозь безукоризненную синеву трогательно бледнела похожая на тончайшую лимонную дольку луна. Но солнце уже слепило вовсю. С невидимого отсюда Кисегача изредка долетали бестыдные крики чаек. А воздух пах распареным березовым веником, подогретой сосновой смолой и еще черт знает чем страшно возбуждающим!

Мокров попробовал встать на цыпочки и вытянуть руки вверх, чтобы поймать утренние космические потоки. Руки и ноги сразу же затекли от напряжения и стали угрожающе дрожать. Это что-то смутно напоминало, и директор базы решил, что космические потоки уже пронзили его тело и, как молния, ушли глубоко в землю.

Дальше по Иванову нужно было обратиться к небу с какими-то неземными словами и вылить себе на голову ведро ледяной воды. Но поутру в голове было пусто, а с ледяной водой товарищ Мокров покончил раз и навсегда. Поэтому, приняв исходное положение, он зачем-то поплевал на ладони, и немного подумав, вытер их о шершавую лысину.

Совершив эти процедуры Мокров тревожно посмотрел на часы. До прибытия поезда с первыми гостями оставалось часа два. Потом регистрация, расселение, обед… Все строго по плану, утвержденному в парткоме и профкоме. Никакой отсебятины. Как в режимном отделе. Как на атомной электростанции. Как… при этом Мокров выпрямился и подозрительно посмотрел по сторонам… как в Министерстве среднего машиностроения!

Трудящихся нужно обустроить быстро и, по возможности, без проблем. А с пролетариатом без проблем получалось редко. Потому что путевки в профкоме они брали, не глядя, а качать права, как правило, начинали на месте.

Мокров этого категорически не любил. Когда тебе что-то дают даром, бери и беги! Как можно дальше от того места, где дают. Правда, и у него не всегда это получалось.