Из осторожной девочки, которая каталась на «Божественном циклоне», чтобы послушать, как визжит от радости ее мать, я превратилась в осторожную среднестатистическую взрослую женщину, которая перестала часто плакать, но торчала в окрестностях Лондона, в то время как могла бы укатить в Таиланд, обзавелась заурядным жильем возле станции метро Эйнджел, встречалась с самыми обыкновенными мужчинами и, к вящему ужасу собственной матери, стряпала не время от времени, а почти круглосуточно.

Я перестала кататься на американских горках, но в ночь после того, как на Роуз-Хилл-роуд приходила Фиби Робертс, мне неожиданно приснился сон. Это был ужасный сон, непрерывный страх из-за бесконечных взлетов и свободного падения в бездну, бархатную черную пустоту; лицо матери, похожее на светлую вспышку, ее ногти, впивающиеся в мои ладони; волосы, развевающиеся, словно ореол, вокруг ее головы, когда мы неслись вниз по петле, ее рот, открытый в радостном крике, — в этот миг у меня всегда возникало ощущение, что мои мучения того стоили.

Я проснулась в полумраке, ранним утром, запутавшись в простыне и вцепившись руками в подушку. Мои внутренности сжались в тугой узел, и в памяти всплыло все то, что случилось вчера. Я рухнула на подушку и закрыла глаза, чтобы не видеть женщину, которая уходила по мокрой от дождя дороге и смотрела прямо на меня.

Вы знаете, кто второй?

Я выпила кофе, черного, горячего и очень крепкого, включив свет, чтобы прогнать сон о катании на «Циклоне» и собраться с мыслями, хотя бы частично осознать появление женщины по имени Фиби Робертс. Когда я наконец заглянула в ее свидетельство о рождении, то не увидела там ничего особенного, кроме даты: 14 февраля 1960 года. Фиби Шарлотта. Имени моей матери нигде не было, вместо него значился Некто Некто Робертс. И в графе «отец» — еще один Некто Некто Робертс. С другой стороны, мое собственное свидетельство о рождении, которое я извлекла из шкафа после долгих поисков, выглядело совсем иначе. Там четко, без экивоков было сказано, что я — дочь Элизабет Софи Харингтон, в девичестве Холлоуэй, и Грэхема Александра Харингтона. В нем не было ничего, абсолютно ничего, что связывало бы меня с Фиби Робертс, что делало бы меня «второй». Кроме даты рождения. И места. Мы обе появились на свет в Брайтоне.

Стоя у кухонного стола и слушая, как за окном барабанит дождь, я взяла кусочек белого шоколадного пирога, над которым экспериментировала несколько дней назад, и изучила лежавший передо мной документ, пытаясь извлечь из него информацию, хоть что-нибудь о сорокалетней женщине, возникшей на пороге дома моих родителей. И каким образом она могла исчезнуть в тот день, когда мы родились. И как мои родители, особенно моя мама, которая всегда была такой сильной и шумно радовалась, катаясь на «Божественном циклоне», могли быть частью всего этого, причиной всего этого, — отдать ребенка, мою сестру-близнеца, и никогда не рассказать мне об этом.

Мои родители поженились в 1959 году. В доме на Роуз-Хилл-роуд хранилась фотография, сделанная в день свадьбы. Моя мать была стройной, изысканно бледной. На ней был светлый костюм. Из-под маленькой шляпки выглядывали коротко остриженные вьющиеся волосы. Отец — молодой, взволнованный и счастливый, в черном костюме с цветком в бутоньерке, держит невесту под руку. Родители моей матери к тому времени уже умерли, а семья моего отца, родом из Мидлендса, была до неприличия огромной и трудноусмиряемой. Он всегда говорил, что не хотел обременять молодую невесту торжеством, на котором будут крутиться сотни шумных Харингтонов, и к тому же у них не было денег, чтобы за это заплатить. Поэтому мои будущие родители поженились без лишней помпы, в Саутуаркском регистрационном бюро в солнечный майский день 1959 года, и почти год спустя на свет появилась я.

Возможно, просто ради того, чтобы компенсировать столь скромную свадьбу, отец очень тщательно готовился к годовщинам, часто интересуясь мнением Венетии, ведь она всегда делала маме такие чудесные подарки. Может быть, вручить ей билеты на концерт в блюз-клуб? Или лучше пригласить ее на балет? Или на выступление удивительной цирковой труппы, которая сейчас гастролирует в городе? Иногда отец дарил маме репродукцию в рамочке, которая, как он думал, подойдет для ее кабинета, иногда — букет роз, иногда — драгоценности, заботливо упакованные в маленькую коробочку. Он очень ловко, аккуратно и тщательно заворачивал подарки — углы были идеально ровными, ленточки уложены строго параллельно. Отец ходил по гостиной в своем лучшем костюме и черных кожаных туфлях, изредка останавливаясь в прихожей, чтобы посмотреть на свое отражение в зеркале, и корча дурацкие рожи, и вдруг замечал, что я подглядываю за ним сверху.

Когда мама наконец спускалась по лестнице, он просто расцветал. Отец протягивал ей руку, иногда делая театральный разворот, — мне на потеху, — и они уходили из дома вместе, он — с маленькой белой розой в бутоньерке, смеясь и вспоминая самые счастливые дни своей жизни. Я обожала этот майский день, его радостное настроение и неизменную надежность, и, когда я выросла, это стало одним из самых ярких детских воспоминаний вроде Блинного дня и Банковских каникул, моего дня рождения и начала учебного года, Ночи костров и Дня подарков.

Подумав о белой розе в бутоньерке отца, я невольно улыбнулась, но затем уголки моих губ опустились, когда я вспомнила его костюм и черные кожаные туфли — и совершенно другого человека, стоящего у могилы с маленьким букетом цветов, который я в какой-то момент забрала у него из рук и сама осторожно положила на крышку гроба. По странной прихоти судьбы моя мать умерла всего через неделю после сороковой годовщины их свадьбы, которую мы отметили очень пышно. Рубиновая свадьба в «Ред Велвет клаб» на Мэрилебон-Хай-стрит, выдержанная в рубиново-красных тонах стараниями Венетии, настоявшей на том, чтобы я приготовила блюда в заданной цветовой гамме: вазочки свекольного салата с кусочками миндаля и гранатовыми зернышками, лосось на шпажках и клубничное парфе. Бокалы с гранатовым мартини, чтобы приветствовать гостей. Галлоны красного вина — чтобы их добить. Венетия была неподражаема… После гибели матери пришло множество соболезнований, в которых упоминался тот факт, что мои родители были женаты сорок лет, просто на тот случай, если кто-то вдруг не осознал, насколько горька утрата после четырех чудесных десятков лет совместной жизни. Я не показывала отцу этих посланий.

Я поставила на стол кофейную чашку резче, чем намеревалась, и снова посмотрела на свидетельство о рождении. Все очень просто. Невозможно, чтобы мой отец отдал мою сестру-близнеца. Это неправда. Он сходил с ума от желания иметь близнецов, ведь они удвоили бы счастье, которое он испытывал рядом с женщиной, которую любил больше всего на свете, с женщиной, которую намерен был выводить в свет каждый год в мае, надев лучший черный костюм с розой в бутоньерке.

Однако слабая тень сомнения не давала мне покоя; не было ничего такого, что могло бы опровергнуть этот факт и доказать, что это не может быть правдой. По крайней мере, если судить по той информации, которая у меня была. В нашей семье не было истории о моем рождении, вроде той, что рассказывала мама моего друга Эндрю, обожавшая своего единственного сына. Она всегда готова была поделиться подробностями, заставляя его краснеть и запинаться от смущения. Кровь, Адель… Я слышала, как трещит моя кожа… Это была кровавая баня, настоящая кровавая баня… Доктор зашивал меня пятнадцать минут. И не просите, чтобы я рассказала о том, что там, внизу, стало совсем не так, как прежде. Извини, Эндрю, но я считаю, что женщин просто необходимо предупреждать об этом.