— Я уже давно хотел вас спросить: нет ли у вас другой фотографии? Не очень старой и, главное, более похожей, чем та, которая используется сейчас.

Я вернул ей фотографию в рамке. Мне казалось, во всем, что я говорю, в выборе слов было обещание чего-то нового, чего-то, что могло приблизить нас к разгадке хотя бы на шаг.

Она тут же ушла искать фотографию. Для пользы дела я мог попросить ее о чем угодно, и она сделала бы это.

Она принесла целый конверт с фотографиями и отдала мне:

— Посмотрите эти. Мы были в Греции на каникулах. Может быть, что-нибудь найдете.

— А не лучше ли вам самой…

— Нет, вы сами знаете, что вам надо.

Я открыл конверт, вынул фотографии, целую пачку, и начал смотреть. На снимках была то она одна, то только дочь, они снимали друг друга. На одной фотографии в ресторане и на нескольких на пляже они были обе. На пляжных они сидели в обнимку, девочка опустила глаза, мама улыбалась фотографу — но как-то зажато. Наверняка их фотографировал незнакомый им человек, сосед по пляжу. Ни на одной фотографии лицо девочки не было толком схвачено, чтобы можно было понять, какая она на самом деле. Я понял, почему следователи не стали использовать их. Она смотрела в сторону, смотрела вниз, закрывала лицо руками, не хотела, чтобы ее снимали, каждый раз, когда мама вынимала фотоаппарат. Казалось, что ей не хочется оставлять фото на память или, может быть, у нее не было желания путешествовать с мамой. Может быть, она стыдилась того, что они постоянно проводят время вместе? Я еще раз перебрал все фотографии. Мать — улыбающаяся, беззаботная молодая женщина. Дочь — девочка-подросток с опущенным взглядом, с недовольной гримасой, отвернувшаяся в сторону, не глядящая в объектив. Будто она не хотела тут быть, будто она хотела уехать, чувствовала себя пленницей: все, что угодно, но только не надо фотографировать!

— У нее не было приятеля? — спросил я. — Вы уверены в этом?

На одной фотографии — я обратил на это внимание только сейчас, просматривая снимки во второй раз, — фотоаппарат сумел зафиксировать ее взгляд. Она сидела, подтянув колени, и смотрела вверх, потому что фотограф, которым, скорее всего, была мама, только что позвал ее. К сожалению, в кадр попало не все лицо. Мешали колени. Что-то в ее взгляде, когда я внимательно рассматривал фото, подсказало мне, что вот так она выглядела всегда. Она и сейчас так выглядит, если только не лежит где-то с лицом, застывшим в невыразимой гримасе, и ее обычные черты оказались стерты тлением, наступившим после мучительной смерти.

Я положил эту фотографию рядом с газетой, где было напечатано сообщение об исчезновении. Это были два разных человека, не имевших между собой ни малейшего сходства. Один, смотревший в объектив фотоаппарата и на мгновение ставший самим собой перед тем, как опять спрятаться в собственную непроницаемую скорлупу, был тем, кого я тотчас узнал бы, если бы где-то встретил. Другой мог быть кем угодно или даже вообще никем. Его невозможно было представить пропавшим, ждущим где-то помощи, которая никак не приходит. Они были как день и ночь. Один человек был живой, другой — мертвый.

— Вы ведь не тратите особенно много времени на дело пропавшей Марии? Надо бы его заканчивать, — сказал Рисберг с оттенком дружеского напоминания, хотя в действительности это была жесткая директива.

Через час он опять стоял в моем кабинете. Его взгляд скользнул по бумагам. Потом он протянул мне листок, где были написаны название больницы и номер палаты.

— Туве Гюнериус, — сказал он, — жена владельца отеля. Ее положили две недели назад. Стала инвалидом. Повреждены связки на ногах. Сомнительно, что она когда-нибудь сможет стоять без чужой помощи. Она утверждает, что это несчастный случай. Врач засомневался и наконец решил сделать заявление в полицию. Сходите поговорите с ней.

Я взял записку, приложил ее к краю письменного стола и несколько раз нажал большим пальцем, чтобы она хорошенько приклеилась.

— Вот так, — сказал Рисберг.

Спокойные интонации в голосе лишь подчеркивали раздражение, которое кипело у него внутри. Он остановился в дверях, захотел убедиться, что я на самом деле отправлюсь в больницу. Чтобы успокоить его, я взял первую попавшуюся папку и направился к двери.

— Черт побери, — сказал Рисберг, — Гюнериус замешан во многих сомнительных делишках. Не удивлюсь, если выяснится, что он готовит какую-то аферу именно сейчас. Надо помешать ему на этот раз. Не забудьте прогуляться и к самому Гюнериусу! — крикнул он мне вслед, когда я входил в лифт.

Он все еще стоял на том же месте, когда дверь закрывалась. Я представил себе, как мой кабинет тут же будет заполнен полицейскими, которые по приказу Рисберга начнут выносить бумаги, пока я еду на первый этаж.

Госпожа Гюнериус представляла собой комическое зрелище. На ногах шины, наложен гипс, вдобавок к этому ноги висят в воздухе, покрытые большой белой простыней, — казалось, что ее маленькая голова на подушке сразу переходит в огромные ноги. Сознание затуманенное, как будто она только что проснулась. Я сел на стул рядом с кроватью, показал свое удостоверение и спросил, как она себя чувствует.

Она посмотрела на меня и отвернулась. Медсестра разрешила мне говорить только десять минут, и у меня было ощущение, что время, отпущенное на мой визит, уже кончилось.

— Вы сказали врачу, что это был несчастный случай, — начал я. — Но у нас есть сомнения в этом. Врачи, которые вас осматривали, тоже сомневаются.

Она по-прежнему лежала, отвернувшись к стене.

— Вы уверены, что вам нечего рассказать мне? — спросил я, и мне показалось, по отзвукам моего голоса в палате, что, скорее всего, вряд ли она что-то расскажет, услышав мои слова, сказанные таким тоном.

Как, должно быть, раздражает ее мой голос, когда она лежит тут с единственным желанием — чтобы ее оставили в покое. И я подумал, что, как бы и что бы я ни говорил, я не добьюсь от нее ни слова. Она будет лежать на своей койке — неприступная, молчаливая, послушно храня тайну того, что с ней произошло, наверняка следуя приказу своего мужа.

— Независимо от того, что случилось на самом деле и каковы могут быть последствия этого происшествия, — сказал я и понял, что мне приходится делать усилия, чтобы завершить предложение, — вы хорошо сделаете, если поделитесь вашими соображениями на этот счет. Мы можем вас защитить, если будет нужно. В противном случае никаких гарантий мы вам дать не сможем.

Мои уговоры звучали как-то смешно и нелепо. Я знаю, что не способен никого и ни в чем убедить. И я предположил, что она поняла, как мало я настроен на борьбу, а если она будет и дальше молча лежать, то я наконец сдамся, встану и уйду.

— Очень больно? — спросил я просто для того, чтобы хоть услышать ее голос.

Но она только покачала головой, все еще отвернувшись, словно не могла выносить мой вид. Ее голова на белой подушке была похожа на сморщенное яблоко. Даже волосы казались сухими и безжизненными. Думаю, раньше ее локоны были тщательно причесаны, а теперь напоминали осенний куст, с которого облетели почти все листья. Всем своим видом она показывала мне, что ждет не дождется, когда я оставлю ее в покое.