Но если отделу требовался спирт для социальных целей, мы закупали исключительно самый лучший — 100-процентный этанол. Для рождественской вечеринки в Медицинской школе мы заказывали 20-литровую бочку. Этиловый спирт был очень чистым, превосходного качества и почти не уступал приличной водке. Поскольку мы были учеными, то умели смешивать спирт с водой в идеальных пропорциях, и любому гостю, которому при входе в Медицинскую школу ударял в нос умиротворяющий фруктовый аромат, было понятно, откуда тянет алкоголем. Мы готовили наш авторский пунш по уникальной рецептуре в большом хирургическом тазу с добавлением сока свежих лимонов, лаймов и апельсинов. Каждый год мы предвкушали открытие нашего подпольного «алкогольного цеха» (препараторская в подвале), где варили свое зелье. Аромат варева разносился по всему первому этажу Медицинской школы, наполняя нас духом Рождества.

Налегая на чудесный напиток, гости вкушали плоды нашего труда и непринужденно напивались в стельку. На один вечер разница между главврачом и скромным лаборантом стиралась… как стирались и все воспоминания о прошедшей ночи.

Об успехе вечеринки можно судить по ее последствиям на следующий день. Я помню вспышками, как наступил на бесчувственное тело в мужском туалете, как подслушал сопение и стоны, доносящиеся из-под первой парты в лекционном зале, но как сошел с поезда и, пошатываясь, полмили плелся до дома, я совершенно не запомнил.

С научной точки зрения я находил алкоголю применение и в других обстоятельствах. Например, в некоторых залах уборщики натирали до блеска полы, которые у нас всегда содержались в первозданной чистоте и выглядели очень профессионально. Хотя полироль придавал помещениям изысканный вид, со временем с ним появлялись проблемы. Края и углы обычно не натирали, и там скапливалась темная вязкая грязь, которую невозможно было ничем соскрести. Несмотря на то что никому из посетителей не приходило в голову рассматривать полы в музее, нас это беспокоило. Мы любили свой музей и дорожили его атмосферой.

И вот тут на помощь пришел алкоголь. Оказалось, что если щедро залить черный угол денатурированным спиртом и пройтись шлифовальной машиной, то он становится как новый. Но нам никогда не приходило в голову, что стоит зажечь спичку, как тут же прогремит мощный взрыв.

Однажды мне едва удалось избежать опасности в химическом отделении. По поручению руководителя я пришел забрать вещества и увлекся беседой с коллегой. Прямо позади меня техник за длинным столом дистиллировал алкоголь в вертикальном конденсаторе, чтобы получить чистый спирт. В конденсаторе перегонного аппарата этанол отделяется от воды. При нагревании раствора в этой стеклянной колбе этанол быстрее испаряется и оседает, скапливаясь в концентрированную жидкость. У воды и спирта разная температура кипения, поэтому процесс перегонки является потенциально опасным и требует от специалиста повышенного внимания, поскольку у спирта высокая воспламеняемость.

Каким-то образом трубка охлаждающего конденсатора застряла в ящике, из-за чего давление внутри резко возросло. И вдруг эта часть аппарата взлетела в воздух, как ракета «Сатурн-5». Все инстинктивно нырнули под столы. Врезавшись в потолок, стеклянный конденсатор раскололся на тысячи мелких кусочков, осыпавшихся дождем на пол.

На самом деле происшествие могло закончиться намного печальнее: персонал лаборатории мог получить травмы и болезненные химические ожоги; нельзя исключать и вероятность мощного взрыва и пожара. Но вскоре все уже со смехом вспоминали этот случай, который стал одной из излюбленных баек нашего отделения.

Как так вышло, что довольно наивная молодая женщина 20 лет от роду решила связать свою карьеру с таким нездоровым учреждением, как отделение судебной медицины?

Любовь к медицине у меня проявилась еще в детстве. В десять лет я попала в больницу Гарольд Вуд в Эссексе и пролежала там неделю в детской палате. Мне нравилось быть пациентом — конечно, если не считать страданий, которые мне причинял аппендицит и болезненный послеоперационный период. Атмосфера больницы казалась мне волшебной.

Я бы с удовольствием осталась в ней, будь у меня такая возможность. Мне не хотелось прощаться с магией этого места и забыть, как живется пациентам: ими дорожат и спешат выполнить любую прихоть. Уходя, я навсегда сохранила в памяти эти впечатления. У меня возникло предчувствие, что однажды я тоже вступлю в ряды персонала больницы. Правда, моя интуиция мне подсказывала, что это будет не в качестве доктора или медсестры, хотя на тот момент я не представляла другого способа, как этого достичь. Мой отец был заместителем директора в крупной бухгалтерской фирме, расположенной в лондонском Сити. Мама тоже там работала на должности оператора ЭВМ. Я росла в далекой от медицины семье, хотя моя старшая сестра получила квалификацию специалиста по оккупационной терапии.

Когда мне было 15 лет, классная руководительница миссис Кидд открыла для меня существование должности медицинского секретаря, которая сразу меня заинтересовала. Она проложила мне путь к больнице, к тому же за эту работу неплохо платили. Так я поступила в колледж, чтобы получить диплом по окончании двухлетнего обучения.

В колледже мы изучали стенографию, учились печатать на машинке, проходили основы первой помощи, выучили сотни медицинских терминов и даже ходили на экскурсию в больницу, чтобы понаблюдать за проведением операции по удалению миндалин. Мы проходили двухнедельную стажировку в трех разных медицинских учреждениях, на работу в которых могли претендовать после получения диплома. Мы познакомились с обстановкой в каждом из них: в больнице, в местной поликлинике и в частной клинике врача общей практики.

Разумеется, мне больше всего понравилось в больнице. Больница London Chest[7], располагавшаяся в районе Бетнал-Грин в восточной части города, подарила мне бесценный опыт. Мне посчастливилось понаблюдать за установкой сердечного катетера на человеке в полном сознании и присутствовать при сборе различных анализов, необходимых для диагностики тяжелых легочных заболеваний. Именно там я узнала, что медицинские секретари могут находиться рядом с докторами во время осмотра пациентов, наблюдать за взаимодействием доктора и больного, запоминать рекомендации и схемы лечения. Это было настоящее откровение. Как завороженная, я следила за тем, как симптомы превращаются в диагноз и программу лечения.

Однако у практических занятий в кабинете врача была одна особенность, которую я не предполагала, — это шквал эмоций у пациентов после оглашения диагноза. Мне было всего шестнадцать, и я была совершенно не готова наблюдать за развернувшейся передо мной трагедией. Престарелый джентльмен привел с собой родственника, о тяжелом состоянии которого они не подозревали. Когда им сказали о необходимости немедленной госпитализации для проведения операции, оба посетителя настолько обеспокоились неудобствами друг для друга, что последующая сцена взаимного самоотверженного сострадания просто ошеломила меня. Я даже не заметила, что у меня по щекам текут слезы, пока врач многозначительно не кивнул секретарю, наблюдавшему за моей работой в кабинете. Я была уверена, что по окончании приема мне укажут на дверь, потому что я продемонстрировала недостаток профессионального самообладания. А потому я очень удивилась, узнав, что мои работодатели переживали за меня и мое благополучие и чувствовали вину за то, что слишком увлеклись, знакомя меня с работой амбулатории. Это было очень неожиданно, и их забота помогла мне быстрее прийти в себя и продолжить работу на послеобеденном приеме, который прошел уже без осложнений.