Я так погрузился в свои размышления, что пропустил очередь к телескопу. Преподаватель университета заметил мою отстраненность.

– Вы не согласны со мной, господин философ?

– Что вы, теория Большого взрыва хороша. Но все же это лишь гипотеза… Которую забудут… Как и другие, что ей предшествовали… У каждой эры своя легенда.

– Простите? Я формулирую научную истину.

– В любую эпоху, в двух шагах от костра, оратор пустыни считает себя носителем истины. И его современники вокруг разделяют это убеждение.

– Вы ставите под сомнение мою теорию?

– Время рассудит. Сегодня вы принесли нам последний крик науки; однако вы знаете не хуже меня, что ваш тезис устареет. Истина всегда недостижима, есть только временные истины, попытки истины. По сути, ваша теория излагает современный образ жизни в неведении.

– В неведении?! – повторил он, задохнувшись.

Тягостное молчание повисло вокруг нашего обмена идеями. Мое вмешательство раздражало! Из моей релятивистской критики команда уловила лишь дерзкую провокацию; я хотел выказать скромность, низведя нас – его, меня, всех – от вселенских масштабов к тысячелетнему масштабу человечества, однако показался заносчивым.

– Вы презираете науку? – продолжал он запальчиво.

– Ничуть! Я отношусь к ней с вниманием и уважением, как с вниманием и уважением отношусь к мифам и религиям.

Этим аргументом я только навредил себе. Я поставил науку на одну доску с другими, иррациональными вымыслами, и это возмутило всех. Чувствуя нарастающую враждебность, я предпринял отвлекающий маневр:

– Вы не могли бы, Жан-Пьер, объяснить мне теорию черных дыр? Я плохо ее понимаю.

Жан-Пьер похлопал ресницами, довольный, что я вернулся в ряды учеников и вернул ему трон знатока. Он выдал ex abrupto[12]блестящую лекцию.

Музыка научных концептов вновь зазвучала в своем умиротворяющем ритме. Все улыбались. О моей выходке забыли.

Сам не сознавая меры своего кощунства, я прервал священный ритуал – ритуал экспликации. Люди, сталкиваясь с необъяснимыми явлениями – небом, луной, сменой времен года, рождением, смертью, – хотят прозревать незримую архитектуру под зримым миром. Разум, который страшится неизвестности, как тело боится пустоты, который постоянно измышляет, как уничтожить чувство одиночества и бессилия. Предполагать лучше, чем не знать. Какое бы то ни было объяснение предпочтительнее его отсутствия. Потребность понять не сводится к жажде разумного – это потребность успокоиться, идентифицируя потемки, наводя порядок в хаосе. В сущности, все объяснения уходят корнями в одно: страх их не иметь.

– Почему?

Вопрос прозвучал внезапно. Произнес его женский голос. Она повторила:

– Почему?

Сеголен настаивала, невзирая на удивленные взгляды, говорившие о том, до какой степени всех ошеломило ее вмешательство.

– Вы говорите о как, не о почему. Почему существует Вселенная? Почему энергия пришла в движение, которое привело к жизни? От простого взрыва мы пришли к Солнечной системе и к таким сложным существам, как животные и мы сами, – почему?

– Почему – не научный вопрос.

– Вы хотите сказать, что ученый никогда не спрашивает почему?

– Я хочу сказать, что ученый знает: он не может научно ответить на вопрос почему. Он ограничивается вопросом как.

– Почему – более интересный вопрос.

– Неужели? Вопрос, на который нет ответа, может быть интересным? Простите меня, Сеголен, я полагаю обратное. А вы, господин философ?

Он произнес «философ», как сказал бы «колдун, астролог, шарлатан», с позитивистским высокомерием. Я ответил:

– Я люблю только вопросы, на которые нет ответов.

– Вот как?

– Да. Они развивают во мне любознательность и смирение. Вы так не считаете?

Он понял, что, если добавит хоть слово, я перейду в атаку. Диалог на этом заглох.

Сеголен посмотрела на меня. Оба влюбленные в литературу, мы с ней уже не раз тепло беседовали.

– Ты видишь природу, не задаваясь вопросом о пути, которым она идет? О ее смысле? Лично я при виде стольких чудес невольно думаю, что есть какой-то план, разумный замысел. Космос и жизнь говорят о существовании высшего разума.

– Бога?

– Бога. Ты так не считаешь?

Я опустил глаза. Я не выносил этих тем и не хотел делиться глубоко личным на людях.

Сеголен все цеплялась за поставленную цель:

– Ты так не считаешь?

– Бог живет во мне лишь в форме вопроса.

* * *

Часом позже я удалился от нашего лежбища.

По еще краснеющим углям я засек лагерь и не спускал с него глаз, держа как ориентир; у меня не было намерения заблудиться, я только хотел поразмышлять в тишине между песком и звездами.

Меня пробирал озноб. Зубы стучали. Я присел между двумя скалами, чтобы защититься от налетевшего ветра.

Холод усиливался, по мере того как сгущалась эта февральская ночь. Отяжелевший, с болью в суставах, я жалел, что принадлежу к угрюмой земле, мне бы хотелось взлететь к звездам.

Всплыло воспоминание…

Мне было пять лет. Отец закрыл в нашей квартире на Сент-Фуа-ле-Лион все ставни и шторы, чтобы добиться полной темноты. С видом фокусника, исполняющего свой номер, он превратил гостиную в театр. Я трепетал от удовольствия. Взяв фонарь, он направил луч на глобус, раскрашенную деревянную сферу на стальной ножке, обычно украшавшую комнату моей сестры.

– Ты знаешь, почему бывают день и ночь?

Я покачал головой.

Он держал фонарь на расстоянии от глобуса.

– Вот Солнце, вот Земля. Земля совершает оборот вокруг своей оси в двадцать четыре часа, Солнце не движется. Где мы?

Я показал на розовое конфетти, обозначавшее Францию.

– Точно. Когда наша страна находится напротив Солнца, у нас день.

Луч освещал только этот бок глобуса.

– Потом…

Он начал вращать шар.

– Земля вращается, и эта сторона уходит в тень.

Он остановил шар, когда розовое конфетти достигло края.

– Вот и сумерки.

Потом он широко раскрыл глаза, как будто собирался показать лучший фокус.

– А теперь – ночь!

И он завершил движение: розового конфетти больше не было видно по другую сторону от фонаря-солнца.

– Ты понял?

– Да.