— Богдан… — поджал губы Игриш, но тот даже не обернулся. Решил покончить с проблемой радикальными методами.

…что произошло, и как она не раскроила ему череп своими копытами, Игриш так и не понял. Но Богдан одним махом оказался на земле, а разозленная лошадь гарцевала вокруг него, размахивая подковами у парня прямо перед носом.

— Уйми ее, проклятую! — кричал он, силясь отползти подальше от разозленного животного.

Игриш бросился кобыле на шею и оттолкнул ее от Богдана. На него только махнули гривой — не более.

— Ты что с ней уже успел подружиться, а? — прошипел Богдан, когда поднялся на ноги — чуть ли не за десять шагов от взбешенной лошади.

— Ага, — растянулся в виноватой улыбке мальчик, поглаживая кобылу по носу. Она озлобленно раздувала ноздри, но исключительно в сторону Богдана.

— Ты чего лыбишься? Не понимаешь, что от нее надо избавиться?

— Как? — задал резонный вопрос мальчуган.

— Не знаю! Шепни ей на ушко, чтобы убиралась, раз вы такие большие друзья, — сплюнул Богдан себе под ноги и нагнулся за корягой — под пристальным взглядом Красотки, готовой снова атаковать обидчика. Но парень лишь оперся на палку и побрел прочь, ворча себе под нос.

Мальчик пару раз пытался отвести кобылку подальше в заросли, но все тщетно. Он попробовал шикать на нее и напугать, но та лишь недовольно стригла ушами и носилась по туманной округе, то исчезая, то вновь появляясь из молочных клубов, но не оставляла Игриша с Богданом слишком надолго. Стоило лишь Богдану облегченно вздохнуть и решить, что надоедливая лошадь наконец-то пропала с потрохами, как позади шелестела трава, и снова Красока встречала их наглым ржанием. Богдан на это только ругался и раз в отчаянии замахивался на нее палкой, но уже без прежней лихости. Кобыла только презрительно фыркала на него и пыталась укусить за плечо.

Их неравную борьбу внезапно прервал грохот и перестук копыт.

Забыв про лошадь, оба быстро закопались в заросли. Немного погодя на дорогу выехала крытая телега, запряженная двойкой лошадей. При виде ее скрипучих колес Игриш с Богданом переглянулись:

— Рискнем?..

Не хотелось впутываться в очередную историю, но телега выглядела вполне мирно.

— Давай, — кивнул Богдан. Впрочем, его глаза не покидала тень сомнения.

Мальчика не нужно было просить дважды: он вылетел из кустов и со всех ног помчался к телеге, размахивая руками.

— Дяденька! Дяденька!

* * *

Кобылку удалось привязать к телеге, а сами они устроились под пологом, где сидела женщина в обнимку со своей крошкой-дочерью. Богдан смог впервые за долгое время устроиться в лежачем положении, насколько ему позволяли сундуки с мешками, и вскоре задремал.

— Наших соседей тоже, сволочи, не пожалели, — говорил возница, когда выслушал рассказ мальчика. — Плохая война это, за такое Спаситель по головке не погладит. Одно дело фураж собрать, ну припугнуть кого, побаловать или девок попортить… Дело известное, хоть и не шибко доброе. Но жечь и резать на чем свет стоит… Мы-то думали, что до вас войско не докатится, и решили у родственников переждать, но вовремя свернули, когда увидели столб дыма. Марта с мужем и детишками, не знаешь их?.. Мельница у них.

Игриш кивнул, но об их судьбе он ничего не ведал — только помнил, что разграбление деревни началось именно с мельницы.

— Ох, только и молюсь Спасителю, чтобы они успели уехать! — всплакнула женщина, прижимая к себе дочурку.

— На это особо не надейся, — вздохнул ее муж. — Молись, не молись, а ватага Крустника пленных не берет.

— Куда же их бес-то гонит, нечистых?!

— Оно ясно куда — столицу им надо брать до зимы. Кровь из носу, вот и лютуют. Думают, что князя этим напужают, и он сам им ворота отопрет.

— И отопрет, куда он денется, — донесся голос Богдана из телеги. Игриш вздрогнул — он-то решил, что тот давно спит. — На поле брани биться, это не вино по лавкам хлестать. У князя Жирки всегда жира было больше, чем мозгов.

— Оно-то конечно, куда без этого, — скривился на козлах возница. — Часто говаривали, что Жирка на престоле оказался случаем. Пронесли боги старому Харнею наследников, вот и остался один Жирка, которого Крустнику срезать — раз плюнуть. Слушай, а может, оно и к лучшему? Ведь когда-то с феборцами мы жили душа в душу. Глядишь, война закончится, скинут непутевого Жирку, и снова будет все по старому? Моя бабка оттуда, да и много кто еще. Сейчас, конечно, не в чести это, но зря это люди себя обманывают. И язык у нас один, и обычаи…

— Врешь, отец! — хохотнул Богдан, приподнимаясь на локте и кривясь то ли от боли, то ли от смеха. — Когда-то и я так думал. Нет у нас с феборцами более ничего общего, кроме взаимной ненависти. После Мышар и Хлебны уж точно, помяни мое слово.

— Эх, — вздохнул возница. — Сейчас ненависти вокруг разлито, ложкой черпай — не вычерпаешь. Ты сам-то, гляжу, в бою успел свои раны получить?

— Ну, а ежели и так?

— Сын у меня пару месяцев назад с войском ушел. И нет его. Не видал, такой кудрявенький? Кмышем кличут?

— Нет, — мотнул головой Богдан, переворачиваясь на другой бок. — Под Мышарой много людей было. Всех не упомнить.

Вскоре по тракту загрохотали и другие телеги, десятки телег. Их упряжка влилась в общий поток, запрудивший всю дорогу. Под усыпляющий шум колес Игриша скоро сморило, и он провалился в сон.

* * *

Оглушающая тишина и леденящий холод. Он давно не чувствует свои ноги, глаза давно отвыкли от света в этом темном царстве, где он боится даже пикнуть, чтобы не потревожить того, что таится под водой.

Главное не плакать, и тогда оно тебя не услышит. Ты же не дашь меня в обиду, братик?

Сестренка здесь, он не видит ее кукольного личика, раздувшегося, словно пузырь. Пальцы скользят по ее скользкой коже, когда он пытается удержать ее на плаву. Ему так не хочется, чтобы сестренка уплыла и потерялась. И что еще хуже, досталась тому, что таится под водой.

Главное не двигаться, и тогда оно тебя не почувствует. Ты же не отпустишь меня, братик?

Он не знает, сколько времени прошло с того момента, когда их бросили сюда. Когда захлопнулась крышка, отрезав солнечный свет. Когда он сорвал голос в попытках позвать на помощь. Когда он наконец нащупал свою сестру на самом дне холодного колодца — казалось, прошла почти вечность. Но сердце, которое упрямо отсчитывает мгновения, упирается — нет, вечность