К чему я вспомнил это? Наверное, на всякий случай. Чтобы отвлечься и не думать о предстоящем разговоре… О чём же мы всё-таки будем говорить?

Иногда Виктор платит мне за откровения сухими сведениями о том, чем в настоящий момент занимается его служба. Он чувствует, что мне это интересно, и делает это не без заднего умысла — этим мне как бы предлагаются новые направления для наблюдений. Его прекрасно вышколили, и он ничего не делает необдуманно. Каждая его фраза тысячу раз взвешена. Не человек — автомат. Хотелось бы мне превратиться в такой автомат? Иногда да, а чаще всего нет. Мороз по коже…

Люди в кожаных плащах и ночные «воронки» у подъездов остались в тех давних, проклятых годах. Всё, что происходило тогда, при всём его ужасе и безумстве, делалось топорно, по-дилетантски. Как они не могли понять, что физическое уничтожение несогласных к задуманной цели построения общества послушных баранов не приведёт. Только сумасшедший мог надеяться, что человека можно силой заставить шагать в общем строю. Ожидание неминуемой кары лишь усиливает противодействие, изобретательность и ненависть.

Обкладывать флажками, как волка, не открывать своего лица и невидимо присутствовать за спиной, чтобы жертва чувствовала твоё горячее дыхание в затылок — вот самое действенное оружие, которое морально уничтожает её, превращает в безвольную тряпку, заставляет содрогаться в ужасе от неизвестности и сделать неверный шаг, толкающий в пропасть, из которой возврата нет… Я сам каждую ночь падаю в свой проклятый колодец.

Высокие фразы, в смысл которых никто никогда не вдумывается, мы очень любим повторять вслух, перекрикивая соседа. И чем громче кричим, тем, нам кажется, лучше и безопасней для нас. Мы считаем это панацеей и бронёй от пронизывающего нас ужаса. И лишь на краю пропасти понимаем, что это всего лишь ширма, которая никак не прячет нашу безысходность, растерянность, неприкаянность. Оттого мы и боимся — очень боимся! — даже самых малых перемен и втайне ненавидим цели, которые поставлены перед нами. А какие цели у нас в действительности? Какая цель у меня? Может, спросить у Виктора? Интересно, как он ответит. Впрочем, вряд ли ему интересно будет беседовать со мной об этом. Ему этого не надо, он программирует меня на другое. Для него я подсобный инструмент, вроде отвёртки или гаечного ключа, а какие цели могут быть у неодушевлённой железки?

Это решение пришло ко мне как-то сразу. Я и обдумать ничего как следует не успел. Только словно свежим ветром дохнуло в лицо. И сразу же я заторопился.

Звонить с телефона на столе шефа мне не захотелось. Собственно говоря, опасаться нечего, потому что никто не поймёт тех отрывочных фраз, что уже выстраивались в моей голове. Да и подслушивать никто не станет: всем до чёртиков надоели мои бесконечные телефонные переговоры с пластиночными клиентами. Даже шеф махнул на меня рукой.

Просто не хотелось звонить из бюро, и всё тут. Атмосфера не та.

В обеденный перерыв я выскакиваю из бюро и бегу к телефону-автомату на улице. Две копейки на мгновение прилипают к потной ладони, потом со звонким щелчком проскакивают в монетоприёмник.

Номер занят, но я терпеливо выжидаю, пока он освободится, и за это время успеваю выкурить сигарету.

— Виктор, ты? — Мой голос, наверное, немного подрагивает, но я торопливо продолжаю. Главное, не дать себя перебить и не сбиться самому. — Знаешь, мы не сумеем встретиться сегодня. Когда? Не знаю… Наверное, больше никогда… Нет, ничего со мной не случилось, просто я больше не могу и не хочу… Никто не научил, это я решил сам. Ты уж не обижайся. Постарайся понять, почему…

Решительно вешаю трубку, не слушая быстрых и, наверное, впервые в жизни растерянных восклицаний Виктора, и выхожу из кабинки автомата. Дыхание — как у бегуна на марафонские дистанции перед финишем. Ничего, отдышусь…

По серому пасмурному небу бегут низкие рваные облака. Кажется, накрапывает редкий дождик, но я его не замечаю. Мимо меня спешат люди, много людей. Я гляжу в их лица, прикрытые поднятыми воротниками, и мне очень хочется кого-то окликнуть, сказать что-то весёлое и доброе, от чего я давным-давно отвык, поделиться с первым встречным своей неожиданной и не совсем ещё ясной, но перехватывающей дыхание радостью. Наверное, я улыбаюсь, потому что на меня начинают оглядываться и тоже улыбаться, а я никак не могу нащупать в кармане новую сигарету.

По часам замечаю, что с начала обеденного перерыва прошло всего десять минут. А мне показалось — вечность. Но это и хорошо: значит, вечность у меня в запасе. Несмотря ни на что.

Чем бы теперь заняться? Побегу назад в бюро. В отделе наверняка собрались неутомимые доминошники, попрошусь в их бодрую компанию. Может, возьмут сыграть партию-другую. Раньше я никогда в домино не играл, а сейчас мне почему-то безумно хочется.

А может, посижу в курилке с Доном Педро и Доном Карлосом, которые непременно попросят ещё трояк до получки, но бог с ними, пожертвую. А может, поболтаю с Евгенией Михайловной или шефом про разные разности. Теперь можно без опаски…

Или посижу в одиночестве за своим кульманом, разглядывая приколотую в уголке Светкину фотографию, и помечтаю о будущем сборнике. В нём ещё нет стихов про Светку, но обязательно будут. Это я обещаю.

Кстати, не забыть бы позвонить на вокзал и узнать про билеты на Москву.

Я ныряю в двери бюро и сразу забываю о ненастной погоде и дожде.

А ночью мне последний раз приснился колодец, в который я падал, и на дне колодца, как ни странно, забрезжил какой-то неясный и тёплый свет. Этот свет меня успокаивал, и я был твёрдо уверен, что ничего плохого со мной больше не случится.

На свежеокрашенном подоконнике весёлый солнечный лучик. Он смело разгуливает по гладкой поверхности, слегка задерживается на блестящих незатвердевших пузырьках масляной краски, словно ощупывает каждую ложбинку и выпуклость, пока, наконец, не натыкается на прилипшую столовскую тарелку из серебристой фольги, в которой стоит горшок со столетником.

За спиной репродуктор натужно выдавливает в ленивую, застоявшуюся тишину гнусавые звуки многоголосого далёкого хора:

Резкие звуки не очень вписываются в обстановку и мешают наблюдать за первой весенней мухой, сонно перебирающей лапками возле цветочного горшка. Муха неловко поводит узкими, с прожилками крылышками, но взлететь у неё пока не получается — нужно погреться в первых майских лучах.

— Тарам-тарам, тарам-тарам-пам-пам, — вместе с хором напевает Галина Павловна, и золота дужка очков на её мясистом носу искрится от разыгравшегося солнечного лучика. — Денёк-то сегодня какой, а? Чего молчишь, Витёк?