– Евгения – это его родственница, – пояснила Вера Павловна, – которая приехала в Москву из одного с ним города, только на двадцать лет раньше, и уже успела устроиться в нашей столице.

– Москва жива провинцией! – глубокомысленно изрек Китайгородский.

– Как и провинция Москвой! – уточнил профессор Пырьев.

– И, тем не менее, провинция наказуема! – запальчиво воскликнул Китайгородский. – Я бы на месте метрополии регулярно порол провинцию, и даже бомбил ее с воздуха, чтобы знала, где раки зимуют!

– Ты же сам из провинции, – засмеялась в ответ Любочка, – и твой дом на двух куриных ногах – это не что иное, как память о твоем босоногом деревенском детстве. Выходит, что и тебя надо тоже пороть вслед за провинцией?!

– Пороть надо всех, – философски заметил Китайгородский, подняв кверху большой толстый палец, профессионально испачканный черной тушью, которой он рисовал свои архитектурные шедевры. – Если всех не пороть, то они сначала плюются в метро семечками, а потом выдумывают подрывные идеи!

– Или дома на куриных ногах! – подхватил его мысль профессор Пырьев. – Если бы вас, Китайгородский, в детстве пороли, вы бы ни за что не придумали такой плагиат! Два дома в Москве на курьих ногах – это чересчур много! Это все равно, что воздвигнуть здесь еще одного рабочего и колхозницу!

– Чем вам не нравится рабочий и колхозница? – запротестовала Вера Павловна. – Моя тезка Мухина вложила в этот шедевр всю свою душу, и я не вижу ничего нелепого в том, чтобы установить такие скульптуры в каждом районе Москвы!

Такие дискуссии в доме на Плющихе велись ежедневно, и мне волей-неволей пришлось стать их участником. Более того, я находился в центре этих дискуссий, потому что гости последнее время приходили к хозяевам поглазеть именно на меня. Именно поглазеть, как на некое экзотическое чудо, как на некий экзотический плод, привезенный из дальней экспедиции не то из Африки, не то из Южной Америки. Не знаю, почему я все это терпел? Я ненавидел их искренне и всею душою, и, вероятно, только предчувствие грандиозного скандала, которым должно это все кончится, удерживало меня от того, чтобы тихо встать, и незаметно уйти отсюда. Кроме того, общаясь с архитекторами, друзьями и коллегами Веры Павловны, я узнавал множество самых разных вещей, о которых раньше и понятия не имел. Так, например, я узнал про снос храма Христа Спасителя, на месте которого теперь построен плавательный бассейн, а до этого хотели строить Дворец Советов, самое большое здание в мире. Я даже пару раз попытался сходить в этот бассейн, но меня туда не пустили, заявив, что чахоточным там не место. Меня, впрочем, это не очень огорчило, тем более, что, по словам Алексея, место, на котором построен бассейн, проклято, и все, что будет на нем находиться в будущем, тоже будет проклято на все времена. Тот же факт, что меня не пустили в бассейн, заявив, что я чахоточный, и таким, как я, здесь не место, даже отрезвил меня, и привел в чувство. Он напомнил, что я не такой, как все, что я человек андеграунда, и что слишком долгое заигрывание с Верой Павловной и с ее окружением для меня слишком опасно. Но я был жаден до новых фактов, о которых в другом месте узнать просто не мог, и поэтому терпеливо сносил оценивающие, а иногда и просто глумливые взгляды, направленные на меня со стороны гостей. Я узнал о Сухаревской башне, построенной по указу Петра Первого, в которой хранилась икона Казанской Божьей Матери, и которую в народе называли невестой колокольни Ивана Великого. Узнал и о соборе Василия Блаженного, который есть не что иное, как Град Божий, сошедший с небес на землю. Узнал о доме Пашкова, и многих других примечательных зданиях, стоящих в особых местах Москвы, а также о том, что Москва, как Рим, как Константинополь, и как Киев, стоит на семи священных холмах. Мне рассказали о доме Ханжонкова, в котором находился кинотеатр «Москва», и я стал часто ходить иуда. Откровением было для меня и то, что многие места в Москве мистические, как, например, ВДНХ, на месте которой когда-то было колдовское озеро. Узнал я и о новой Москве, которая обязательно в скором времени появится на месте старой Москвы. Думаю, что я и к Богу постепенно пришел только лишь потому, что услышал о Нем от гостей Веры Павловны. И к мыслям своим о том, что Христос тоже, как и я, странствует в андеграунде, а иногда, выходя на поверхность, создает миры, вроде нашего, я тоже пришел под влиянием вечеров, проведенных мной на Плющихе. Это, кстати, заставило меня подумать о том, что даже людям андеграунда необходимо время от времени выходить на поверхность, чтобы не сойти с ума в своем подземелье, и не повеситься от одиночества на корне какой-нибудь цветущей наверху яблони, акации, или осины. В будущем я так и делал, временно общаясь с кем-нибудь из так называемых нормальных людей, а потом опять спускаясь в свой андеграунд.

Ну и, конечно, меня удерживало у Веры Павловны еще и то, что она писала маслом мой портрет, и не показывала его никому, в том числе и мне, загадочно повторяя, что он еще не готов. Предполагалось, что когда портрет будет закончен, Вера Павловна с мужем организует большой прием, на который будут приглашены все их знакомые преподаватели и студенты. Я ждал окончание своего портрета с каким-то тайным ужасом, чувствуя, что Вера Павловна пишет его неспроста, что это не просто работа над портретом, а продолжение ее борьбы со мной, начатой еще в метро, и что она надеется выйти в этой борьбе победительницей. Я чувствовал, что в этом моем портрете заключена огромная опасность для меня, что он, возможно, призван показать всем, как я ничтожен, и как исполнен гордыни, и что ее доброта и хорошее отношение ко мне всего лишь ловкая уловка и военная хитрость. Мы оба с ней играли друг с другом, и чем окончится в итоге эта игра, не знал никто из нас.

Одним из наиболее любопытных гостей, захаживающих в дом на Плющихе, был студент архитектурного института Прокопович. Звали его Иван. Вера Павловна со своим мужем держали себя столь демократично, что к ним запросто захаживали даже студенты, которые ели, пили, курили, флиртовали, и отпускало остроты наравне с остальными гостями. Одним из таких студентов, держащих себя на равных с профессорами, и был Иван Прокопович, с которым я даже сошелся на короткое время довольно близко.

– Вас, Семен, очевидно, удивляет тот факт, что профессора и доценты ведут себя запанибрата со своими студентами, и позволяют им отпускать шуточки и остроты, за которые в других местах могли бы запросто выгнать из института? – спросил он у меня.

– Да, признаться, это весьма любопытное поведение, – отвечал я ему, – и я не вполне понимаю его. Здесь, очевидно, скрыт какой-то большой секрет.

– Да нет тут никакого секрета, – со смехом отвечал мне Прокопович, – потому что все объясняется очень просто. Видите – ли, Семен, преподаватели, становясь доцентами, а потом и профессорами, очень быстро утрачивают связь с реальной жизнью, а для архитектора, который проектирует свои здания для живых людей, это абсолютная трагедия. Можно даже сказать, что это для него полный крах, ведь, утратив связь с жизнью, он начинает выдумывать совершенно абсурдные вещи, вроде дома на двух куриных ногах, придуманного нашим доцентом Китайгородским.