– Что, я кричал? – всполошился Юрий.

Оля ничего не ответила. Печальная улыбка блуждала по ее лицу.

– Эх, мужики, мужики. Попортили вы себя этой войной… Война в тебе, Юра, кричала!

Юрий глянул на часы. Вскочил.

На кухне он увидел по-новому накрытый стол, а вместо почти выпитой бутылки стояла непочатая.

Юрий быстро повязал галстук. Есть ему не хотелось. Но он сел за стол. Оля тоже села. Она была какая-то обмякшая. Если раньше ее ноги были тесно прижаты одна к одной, даже закручены одна за другую, то теперь были расслабленными, а руки тяжелым грузом лежали на коленях.

– Может ты… вы сегодня не уедете? – Она помолчала. – Страшно так…

– Ну, если страшно, то будем пить водку, – бодро сказал Юрий.

Ночью она к нему пришла.

Они занимались любовью, а в перерывах она рассказывала об Алексее.

Когда Юрий держал всю ее нагую в сильных своих руках, он думал только о смерти. Жизнь и смерть соседствовали. Плакал ребенок, и Оля уходила к нему, а потом возвращалась. И снова мужчина любил женщину и чувствовал страх, волнение догадки, радость узнавания.

Утром она просила его остаться, остаться навсегда, но он печально улыбался и молчал.

– Ты не такой, как Алексей! – говорила Оля. – Ты совершенно другой…

Юрий почувствовал, что эти слова неприятно поразили его. В конце концов, он столько сил приложил, чтобы походить на своего учителя. Он уже стал таким профессионалом, как и Алексей.

– Он верил, что его простит Бог. Он уже обращался к Богу… Я тебе покажу его книги… Там только о Боге, о религии. Он хотел уйти в монастырь, но вот не успел…

Юрий обнял женщину, прижал к себе. Много слов нужно было сказать, ласковых, нежных, чтобы утешить женщину. Эти слова можно говорить всю жизнь, и женщина будет с благодарным вниманием слушать мужчину до скончания века. Такова жизнь. Ибо весь закон в одной фразе заключается: «Люби ближнего своего, как самого себя».

Юрий убивал «ближнего своего», а значит, поступал так, как хотел поступить с самим собой. Вот в чем разгадка!

Оля не спасет его. Она отравит себе жизнь чужими мучениями.

– Ольга, прости меня. Если хочешь, я останусь. Но беда в том, что я точно такой, а может, еще и хуже, чем Алексей. Я отравленный жизнью человек…

– Я не верю, что ты такой, как Алексей… Миленький, дорогой, я тебя спасу, я помогу тебе… Ведь если семь раз согрешить на дню, и сказать «каюсь», то простится ведь, так, Юра?!

Юрий знал, что он предпримет. Он перехитрит Алексея. Он не пойдет дорогой своего учителя. Женщина ему не поможет. Надо напрямую обращаться к Богу.

Оля не удерживала его. Она плакала, пока не проснулся ребенок и не потребовал к себе внимания. Жизнь продолжалась.

На прощание они обнялись и долго стояли, чувствуя, что за короткий промежуток времени успели сблизиться, породниться.

– Если что – приезжай, я тебя буду ждать…

Юрий ушел, зная, что никогда сюда не придет. Он чувствовал, что его тянет на самоубийство. Впервые боялся смерти.

Почему же Алексей это сделал? Неужели он был не в состоянии изменить свою жизнь?

Юрий потер заледенелый от холодного окна лоб, вернулся к кровати. Ему кажется, что он отнюдь не за монастырскими стенами в Жировичах, а в каком-то кишлаке, и они вместе с Алексеем ждут, когда прилетит «вертушка». И вот она прилетела, а мотор не заводится, а по ним начинают стрелять. Юрий молился тогда Богу, не зная, что предпринять. А Алексей отстреливался, матерясь и время от времени потрясая кулаком. Наконец, лопасти легко завертелись, вертолет оторвался от земли, взмыл в небо, а Алексей еще долго стрелял вниз, в черную пустоту.

Да, Алексей был везучим. Более везучим, чем Юрий. Его ни разу серьезно не ранило. Почему он ушел из жизни вот так? Юрий хотел знать ответ, потому что был уверен: его ждет нечто похожее. Верить в это не хотелось.

Там, в Завьялово, в лесу, в недостроенном доме, Юрий нашел множество книг религиозного содержания. Может, именно в них Алексей пытался найти спасение, но не успел?

Это была последняя подсказка командира. Дальше Юрию следовало жить самому.

И он жил вопреки своим мучениям.

Ему предстояло строка за строкой расшифровать свои боевые записи. Никто, кроме него, не мог этого сделать. И, возможно, никому, кроме него, то не было нужно. Переживая все это, он будет жить, он должен жить.

И вот я снова в Афгане. Как смешно, что в последний раз клялся и божился, мол, никогда сюда не попаду, никаким калачом сюда не заманят. Тогда операция полностью провалилась. Не по моей вине. Душманы хватанули наших гражданских специалистов. Человек пятнадцать. Стали водить их по кишлакам. Население в них плюет, камни бросает. В каждом кишлаке одного забивают насмерть. Остальных ведут дальше. Разведка доложила местонахождение. Надо было вызволить оставшихся в живых. Когда нас высадили на местность, «духи» прежде чем умереть самим – прикончили всех. Мы убрались ни с чем. Состояние войск после этого было известно каким. Вот тогда-то и провели знаменитую операцию возмездия над теми кишлаками, через которые водили наших. Операцию проводили с воздуха, но «доводить» пришлось спецгруппе.

Из окон вертолета было видно, как взлетают желтой пылью глинобитные хижины в долине, как вырастают черные столбы дыма.

Едва прекратились огненные всплески, мы высадились и спустились по склону вниз.

Мы шли веером по кишлаку и палили по всему, что двигалось, шевелилось, дышало, стонало, визжало от страха на руках у матери.

Как я понимаю теперь, это было просто упражнение на полную бесчувственность. Чтобы начать нажимать на спусковой крючок «Калашникова», не надо иметь ни образования, ни воинского звания. Чтобы получить образование, надо прочесть хотя бы «Му-Му». А ведь и он едва сдерживал слезы, когда учительница надрывным голосом читала Тургенева. Воинское звание предопределяет понятие офицерской чести.

Какая честь, когда нужно было не оставить ни одного свидетеля!

Возмущавшихся в спецгруппе не нашлось, хотя мне тяжело было смотреть ребятам в глаза. Но приказ отменили. Посчитали целесообразным получить больше свидетелей. Для передачи информации.

Операция подняла дух наших людей. Душманы стали остерегаться допускать такие случаи.

Любая заграница всегда волнует меня. И на этот раз, когда громадный ИЛ-76 прорвался сквозь белую пелену облаков и начал снижаться, я увидел через иллюминатор огромную гору, залитую лучами яркого солнца, ее острые, изрезанные расщелинами бока. Ничего подобного нигде в мире нельзя увидеть. Самолет оказался в каменной чаше, кружась в ней, опускался все ниже и ниже. И вот уже остроконечные вершины вровень с самолетом. Сейчас мне не страшны эти горы.