– И что, сдались вы? – спросила Лиля.

– Заплатила – и сдался, – ухмыльнулся Кручинин. – Любви, Лилечка, не только все возрасты покорны, но и доктора. На том стоим.

Дегтярев глядел на него и думал, что вот ведь каким везучим уродился человек. Всего ему дадено, не поскупилась природа. Даже излишне, пожалуй, красив для мужчины. Высок, статен, с породистым лицом возмужавшего херувима. Женщины небось прохода ему не дают. Да еще умен, смышлен, библиотека у него завидная. Не однажды случалось общаться с ним, получил возможность убедиться. И руки у него что надо, попасть к нему на операцию большой удачей считается. Даже то, что едва заметно порой заикается, лишь некий шарм ему придает. А что репутация бабника у него, так это никому еще не вредило, лишь славу множило. Не удивительно, что Лиля, давно уже не та тургеневская девушка, кокетничает с ним. Приятно это ему, Дегтяреву, или не приятно…

– Да уж, – хмыкнула Лиля, – с докторами это бывает. Да не всегда коту масленица.

– А вам почем знать? – ухватился Кручинин. – Неужели по собственному опыту?

– Может, и по собственному.

Случайно у нее вышло или намеренно – показалось Дегтяреву, будто Лиля адресовала эти слова одному ему. И тут же отвела глаза, снова выдав себя зардевшимися щеками. А он, дабы делать что-то, не стоять столбом, подошел к окну, прильнул к стеклу, защитившись ладонями от света, буркнул:

– Конца-края этому дождю не видать. Не погода, а чума какая-то.

– А у нас пир во время чумы. – Не понять было, иронизирует Хазин или сожалеет. – По всем литературным канонам.

– Боккаччо нам только не хватает, – рассмеялся Кручинин.

– Какого еще Бокачо? – заинтересовался Корытко.

– Был один такой товарищ, – переглянулся с Дегтяревым Кручинин. – Давненько, правда. Книжечку забавную сочинил, «Декамерон» называется.

– А он здесь как бы при чем? – удивился Корытко.

– Он здесь ни при чем, – улыбался Кручинин, – но аналогия прослеживается. Только у него там настоящая чума была, люди из дому выйти не могли, как в заточении.

– А Декамерон этот у него кто? – терял свои последние акции Корытко.

– Вот декамерон у них как раз и при чем, потому что их ровно десять человек было. И каждый, чтобы время скрасить, рассказывал какую-нибудь любовную историю. Замечательная книжица, Степан Богданович, рекомендую почитать.

– Только нас тут в комнате не десять, а девять, – рассудил Корытко. – Аналогия как бы не полная.

И при этих его словах дверь открылась, возникла преобразившаяся Кузьминична. Не то поразило, что она, хоть и не царское это дело, сама вкатила столик с большим кофейником, чашками и сахарницей, а что успела она переодеться. Сменила зеленые кофту и юбку на серый брючный костюм. Посчитала, видать, что кофейная церемония требует от нее именно такого представительства. Задержалась на входе, давая возможность по достоинству оценить ее новый наряд и подольше насладиться чарующим зрелищем. Первым сориентировался Степан Богданович, громко захлопал, тут же присоединились к нему остальные. Толик подбежал, принял у нее каталку.

– Вас как раз и не хватало! – заговорщицки посмотрел на Кручинина Корытко.

– Меня или кофейка? – лукаво стрельнула глазами Кузьминична.

– И вас, и кофейка. Нас теперь с вами десятеро, можно, как в «Декамероне», рассказывать любовные истории.

– Можно и любовные, – забавно сморщила нос Кузьминична. – Отчего ж не рассказать!

– Угу, – подключился Хазин. – Магнитофон имеется, запись сохраним, осчастливим грядущие поколения. Чтобы не уличили нас в плагиате, назовем как-нибудь иначе, «Антидекамерон», например.

– Против любви, что ли?

– Слушайте, – хлопнул себя по колену Кручинин, – неплохая идея! До поезда все равно еще пропасть времени. Не при наших милых дамах будет сказано, о чем мужики, особенно поле доброй выпивки, треплются, когда соберутся? О бабах, пардон, конечно, да об амурных подвигах своих геройских. И никто никогда не признается, как облом у них вышел, прахом пошла любовь. Под пытками не выдадут. А ведь облом такой у каждого хоть один разок да бывал! Что, слабО рассказать всем об этом? А мне вот не слабО, могу первым, как Матросов, на амбразуру!

– Любопытно было бы послушать, – сказала Лиля.

И Дегтярев, сам дивясь этим своим словам, вдруг сказанул, в упор глядя на Лилю:

– Принимается. Но при условии, что дамы тоже нам расскажут. И пусть никто не отмалчивается, чтобы разоткровенничавшийся в дураках не остался. Тогда согласен быть вторым после Василия Максимовича.

– Против, воздержавшиеся есть? – весело спросил Кручинин. – Как говаривали мы в детстве, молчание – знак согласия. Дезертиров призовем к ответственности, выгоним под дождь. Погодите, вот только кофе глотну. И выключите кто-нибудь эту музычку, не в масть она сейчас…

Василий Максимович отставил чашку, запасся воздухом, словно предстояло ему нелегкое испытание, затем решительно выдохнул, подтащил свободное кресло к двери.

– Место для рассказчика, чтобы всем было видно. И чтоб никто не сбежал.

Обстоятельно, неспешно поставил на подлокотник пепельницу, закурил. Оглядел всех по кругу, подмигнул Лиле, ловко выпустил в ее сторону сизые дымные кольца и первой же своей фразой всех озадачил.

– Нормально расти я начал почти в шестнадцать лет. Самым маленьким в классе был. На уроках физкультуры в шеренге последним стоял. Что здорово угнетало меня, больше даже, чем мой незавидный рост. Это ощущение не каждый понять может, самому прочувствовать надо, каково это – все перед тобой, а за тобой никого. Был у меня в классе дружок, Валерка Петров, тоже росточком не вышел, но передо мной стоял. И мы с ним все время мерились, кто из нас выше, очень принципиальным было. И когда, в пятом классе, я обогнал его и встал перед ним, радости моей предела не было. Валерка, кстати, так низкорослым и остался. Подрос, конечно, потом немного, за полтора метра перевалил, но тем не менее. Однако преуспел, если можно это назвать успехом. Помните, лет пятнадцать назад было громкое дело, судили банду Гнома? Весь город грабежами да разбоями в страхе держали. Так вот этот Гном и был мой Валерка, главенствовал там, заправлял всеми битюгами-мордоворотами, росточек не помешал ему. Но это так, к слову, вспомнилось вдруг.

А девчонки нравиться мне начали еще с детского сада. Влюблялся чуть ли не каждый день. Потом в своих одноклассниц втюривался, в девчонок с нашей улицы. Но, увы, не баловали меня взаимностью, внимания не обращали. И вообще мне с ними общаться было непросто. Поговорить с кем-нибудь – большая проблема. История со мной приключилась глупейшая. Было мне тогда лет шесть, отвезла меня мама на лето к родичам в деревню. Роскошное, должен сказать, местечко, прямо-таки сельская идиллия – речка, вполне еще тогда чистая, с песчаным бережком, лесок неподалеку с грибами-ягодами. Вот этот-то лес такую память по себе оставил, что до сих пор иногда ночами снится.