Сторм замахал руками, как бы желая сказать, что у него и в мыслях такого не было, но не решался произнести ни слова.

Учителю было около шестидесяти лет, но, несмотря на свой тяжелый труд, он был еще полон сил и являлся полной противоположностью священнику.

Сторм был одним из самых высоких людей в Далекарлии. У него были черные кудри, смуглая кожа и резкие черты лица. Он казался великаном рядом с пастором, который был маленького роста, с впалой грудью и лысым черепом.

Матушка Стина, жена учителя считала, что муж ее, как человек более сильный, должен уступить. Она делала ему знаки успокоить священника; но, как ни был огорчен учитель, он не хотел отказаться от своего намерения.

Учитель заговорил медленно и внушительно. «Несомненно, — сказал он, — что сектантские учения в скором времени проникнут и в их округу, и что нужно место, где люди могли бы общаться более свободно, чем в церкви, где слушатели сами бы выбирали непонятные места из Библии и просили бы разъяснения».

Жена знаками просила его замолчать, она чувствовала, что при каждом его слове пастор думает: «Значит, я не могу дать никакого толкования, я не могу быть оплотом против неверия; должно быть, я действительно очень слаб, даже наш школьный учитель, — крестьянин-самоучка, — считает, что может проповедовать лучше меня».

Но учитель не замолчал, он продолжал говорить о том, что следует предпринять, чтобы оградить овец от нападения волков.

— Но я не вижу никаких волков, — сказал пастор.

— Я знаю, что они уже приближаются, — возразил Сторм.

— И вы, Сторм, вы хотите открыть им доступ.

Священник выпрямился в кресле; слова учителя возмутили его; к нему вернулись его прежнее достоинство и гордость.

— Любезный Сторм, не будем больше говорить об этом, — сказал он.

Затем он обратился к хозяйке и стал с ней шутить по поводу хорошенькой невесты, которую она недавно готовила к венцу, потому что матушка Стина всегда одевала всех невест в округе. Но крестьянка понимала, какое ужасное сознание собственного бессилия проснулось в пасторе; ей было так жаль его, что она расплакалась. От слез она почти не могла говорить, и пастору пришлось одному поддерживать разговор.

А пастор все время думал: «Ах, если бы у меня сохранились сила и крепость молодости! Я показал бы тогда этому крестьянину, как он дурно поступает».

Вдруг он снова обратился к учителю:

— А откуда вы достали денег, Сторм?

— Мы образовали общество, — отвечал Сторм и назвал нескольких крестьян, оказавших ему помощь, чтобы показать, что все это были люди, не желавшие вредить ни пастору, ни церкви.

— Ингмар Ингмарсон тоже заодно с вами? — спросил пастор так, словно ему нанесли смертельный удар. — А я-то был уверен в Ингмарсоне так же, как в вас, Сторм.

Он ничего больше не прибавил, но обернулся к хозяйке и снова заговорил с ней. Пробст прекрасно видел, что она плачет, но делал вид, что ничего не замечает.

Немного спустя он опять обратился к учителю:

— Бросьте эту затею, Сторм! — просил он. — Бросьте ее ради меня. Ведь вам бы тоже не понравилось, если бы кто-нибудь выстроил вторую школу рядом с вашей.

Учитель опустил голову в глубоком раздумье.

— Я не могу, господин пастор, — произнес он, стараясь придать себе бодрый и веселый вид.

Священник ничего больше не сказал, и некоторое время в комнате царила мертвая тишина.

Потом он встал, надел шубу, шапку и пошел к дверям.

Весь вечер искал он слов, которыми мог бы доказать Сторму, что тот неправ не только перед ним, пастором, но и перед всей общиной, которую погубит этой затеей. И, хотя слова и мысли толпились в его голове, он не мог ясно связать и изложить их.

Идя к двери, он вдруг заметил Гертруду, которая играла в углу в свои чурбачки и стеклышки. Он остановился и поглядел на нее. Она, очевидно, ничего не слышала из их разговора, глаза ее сверкали от радости, а щеки раскраснелись.

Пастор был поражен несоответствием между этой веселой беззаботностью и тяжестью собственной печали. Он подошел к девочке.

— Чем ты тут занимаешься? — спросил он.

Гертруда уже давно покончила с деревней, теперь она разорила ее и задумала что-то новое.

— Ах, если бы вы, господин пастор, подошли немножко раньше! — воскликнула девочка. — Я выстроила деревню, и церковь, и школу.

— А где же это все теперь?

— Да, я уже сломала деревню, теперь я буду строить Иерусалим и…

— Что ты сказала? — воскликнул пастор. — Ты разрушила деревню, чтобы построить Иерусалим?

— Да, — отвечала Гертруда, — у меня вышла прекрасная деревня, но вчера в школе мы читали про Иерусалим, и вот я сломала деревню и теперь буду строить Иерусалим.

Священник стоял, глядя на ребенка. Он провел рукой по лбу, как бы желая привести в ясность свои мысли.

— Несомненно, чья-то высшая сила говорит твоими устами, — произнес он.

Слова девочки так поразили его, что он несколько раз повторил их. Мысли его постепенно потекли по обычному руслу, и он дивился премудрости Божией, с которой Он все обращает к исполнению Своей воли.

Пастор вернулся и, подойдя к учителю, сказал прежним дружеским голосом с каким-то новым выражением лица:

— Я не сержусь на вас, Сторм, вы исполняете только то, что вам приказано свыше. Всю жизнь размышляю я о промысле Божием, но никогда не могу постичь истины. Я и теперь не вполне ясно понимаю все это, одно только я сознаю, что вы исполняете то, что должны исполнить.

В ту весну, когда начали строить здание миссии, таяние снегов началось внезапно, и вода в Дальельфе поднялась высоко. Лили непрерывные дожди, шумные потоки стекали с гор, и все колеи на дороге и борозды в полях были переполнены водой. Вся эта вода искала себе выхода и стремилась к реке, волны которой высоко вздымались и выходили из берегов. Темные, ясные и обычно спокойные воды реки превратились в мутно-желтые от нанесенной в них земли, а несущиеся по ним бревна и льдины внушали страх.

Вначале взрослые мало беспокоились о разливе; только дети каждую свободную минуту бегали на берег смотреть на бушующую реку и ее добычу, которую она сносила с берегов.

Но скоро на реке появились не только бревна и льдины. По мутным волнам неслись плоты для полосканья белья и купальни, а чуть позже показались лодки и обломки разрушенных пристаней.

— Она унесет и нашу пристань! Да, да, конечно! — говорили дети. Они немножко трусили, но это занимательное зрелище в то же время веселило их.

То, широко раскинув свои лапы, проплывала большая ель с вывернутыми корнями, то серый ствол осины, и с берега было видно, что на ветвях набухли толстые почки, распускавшиеся от долгого пребывания в воде. А за деревьями плыл маленький опрокинутый сарай для сена. Он был полон сена и соломы и, плывя на своей крыше, напоминал опрокинутую лодку.