ей противостоять. И тогда недуг становился полным хозяином здоровья и жизни. И мог сделать с человеком всё, что угодно. В том числе, взять – и упрятать (Женьке опять пришёл в голову глагол «засунуть») его в больницу, например. Как какую-то вещь.

От этих мыслей у Женьки сначала пробежался по спине холодок, а потом её неожиданно бросило в жар. И она опять посмотрела на торговый центр, и затем вновь перевела взгляд на угрюмые деревья и покрашенный тёмной краской забор, и в её голове не укладывалась эта реальность, этот резонанс безудержного веселья и болезни, существовавших отдельно, и в то же время – соседствуя друг с другом. И Женька вдруг отчётливо поняла, что она хочет именно туда, в тот мрачный и тяжёлый мир, и ей как-то сразу опротивела вся эта буффонада с её музыкой, огнями и весельем. Музыка уже не просто играла – она била по нервам сорвавшимися с цепей барабанными палочками; огни, ослепляя, настырно лезли в глаза, а элегантные мужчины в импортных костюмах больше походили на пластмассовых манекенов, нежели на живых людей.

Женьке захотелось уйти, спрятаться ото всех и от всего, что её окружало. Она залезла в остывшую уже машину, но, прильнув к стеклу, стала всматриваться в темноту мира напротив «Фантастики».

***

– А профессор здесь такой замечательный, – рассказывает Антонина Александровна. И Женька тут же соглашается: конечно, профессор – он обязательно должен быть замечательным. И умным, конечно. И добрым, как Айболит из сказки, чтобы лечить людей. К Женькиному безмерному удивлению коридор больничного корпуса оказался совсем не похожим на тёмную и мрачную трубу, которую она нарисовала себе в мыслях. Наоборот – там горело множество лампочек, и уж если больница не вызывала каких-то положительных чувств, то вовсе не отталкивала от себя. Да и в палате Антонина Александровна, как оказалось, была одна. Она, конечно, здорово изменилась. Видно, что болезнь её измотала, но она – молодец – держится, как тот стойкий оловянный солдатик, что из сказки Андерсена. Женька и слушает, и не слушает Антонину Александровну. Больше смотрит, чем слушает. Кивает головой и утвердительным тоном замечает, что, конечно же, так много уколов выдержать тяжело, а про себя ужасно Антонину Александровну жалеет, но виду не подаёт. Да и вообще старается делать лицо не кислым, как лимон, а наоборот – как можно чаще улыбаться. А ещё Женька отмечает про себя, что у Антонины Александровны добрые и милые глаза. И голос необычный, какой-то очень мягкий и добросердечный. Может, это из-за болезни, Женька не знает. Зато точно знает: она больше никогда не скажет Антонине Александровне ни одного худого слова. И даже, если такая ситуация возникнет, что-то вроде той, что случилась много лет назад, то она, Женька, как-нибудь из этой ситуации выкрутится. Но не станет срываться. Ни за что. Ни на ком. И никогда.

– Ты ведь придёшь ещё, правда? – спрашивает Антонина Александровна уже в коридоре, куда она выходит проводить Женьку.

Женька молча смотрит на шерстяную кофту и на тёплый платок, в которые закуталась Антонина Александровна и шёпотом говорит «да». Ей не хочется уходить, что-то окончательно уже переломилось в её душе, но здесь больница, да и Антонине Александровне нельзя стоять в коридоре, где прогуливается ветерок. Затем аккуратно, словно обдумывая каждый шаг, Женька спускается вниз, накидывает на себя куртку и выходит на зимний воздух.

На улице больничный корпус тоже уже не выглядит таким угрюмым. Окна светятся в темноте, и Женьке кажется, что они робко улыбаются со второго, третьего и даже пятого этажей. И деревья на больничном дворе не такие уж чёрные. Придёт весна – и они зазеленеют. И коричнево-красные здания контрастом будут выглядывать из-за них. И мрачное настроение исчезнет. Всё пройдёт весной.

Женька вздыхает, потом незаметно кивает освещённым окнам и идёт к машине…

Минеев

– Минеев! Минеев, ты меня слышишь?

Минеев оторвал взгляд от мокрого от дождя окна и взглянул в ту сторону, откуда его звали.

– Ты опять в окно смотришь, Минеев? – больше укоризненно, чем строго спросила Светлана Сергеевна.

Минеев вернулся в реальность под названием «урок русского языка» и стал смотреть на доску. Около доски стоял осуждённый Тришин, и, крутя в руках мел, что-то пытался вспомнить из тех правил, что неоднократно объяснялись Светланой Сергеевной, и которые можно было увидеть в учебниках. Однако, судя по выражению лица Тришина, вспомнить эти правила оказалось делом более, чем нереальным. Светлана Сергеевна стояла вполоборота к Тришину, вполоборота к классу, учащиеся которого все, как один, были в одинаковых чёрных робах с пришитыми слева белыми табличками, на коих значилась фамилия, отряд, бригада, номер статьи.

Минеев стал смотреть на Светлану Сергеевну. Она что-то говорила Тришину, который писал на доске предложения, но Минеев не слышал её слов. Он вновь и вновь смотрел на гладкую белую шею, которая виднелась из-под воротника шёлковой блузки, и в сотый раз представил себе, как он целует Светлану Сергеевну именно в это место. От таких мыслей внутри у Минеева сначала всё замирало, а затем в нижнюю область живота накатывала сладкая щемящая боль. Пацаны из его отряда днём мечтали получить письмецо с воли, а вечером травили анекдоты непристойного содержания, в которых частенько фигурировали особы женского пола. Минеев писем не ждал, потому что девчонки на воле у него не было, а единственной женщиной, которая ждала его возвращения из колонии – была старая бабка, навестившая его за год один раз. Бабка была добрая, она бы, может, и ещё приехала, но её пенсия никак не позволяла часто пускаться в далёкие путешествия, поэтому Минеев себя надеждами не обольщал, а жил в колонии «как все». Он не был подлизой, не наушничал, чаще был молчалив, чем разговорчив. Держались они втроём – он, вышеупомянутый Тришин, да Беспалов, «залетевший» по наркоте. Последний был Минееву полной противоположностью – словоохотливый и нахальный. Он часто рассказывал приятелям разные байки про «кучу баб», оставшихся у него на воле и, сдабривая речь пошлыми словечками, рисовался в воображении слушателей и себя самого, этаким героем-любовником, прошедшим огонь, воду и медные трубы. Минеев слушал этот треп спокойно, зная, что никаких «баб» у Беспалова не было, зато был отчим-зверь, колотивший того по делу и без оного, да сомнительная компания, из-за которой он, Беспалов, и «спалился».

Минеев вновь посмотрел на Светлану Сергеевну. Теперь она сидела за столом, по очереди вызывала осужденных отвечать с места, и её шея, которая вызывала приливы неизвестных ранее приятных чувств внутри у Минеева, была закрыта книгой.