— Здравствуй, Исраэль. Это говорит мама. Как твое здоровье, мой милый? — Неожиданный вопрос, не относящийся к делу, с целью рассеять его испуг, и на всякий случай добавка: — Не пугайся. Я только хотела попросить, чтобы ты сразу вернулся домой после занятий, а не шел сперва на работу в библиотеку. Это связано с папой. Нет, он не заболел, он уехал.

И Срулик, конечно, не дождался последнего урока, а немедленно побежал домой. Отец его время от времени исчезал из дому, не из-за семейных ссор, а просто потому, что дом исчезал из его сознания, — так увлеченный игрой мальчишка забывает вернуться к обеду. Как мальчишка он вел себя и в работе: энергично и неотрывно занимался тем делом, которое его интересовало, и откладывал все скучное и посему находился в постоянной нужде, хотя и считался одним из лучших плотников в городе, учившихся у Старика. В свое время он был любимым подмастерьем Старика — знаменитого Маркела Когена, отца Гавриэлевой матери.

Но на сей раз произошедшее не было одним из обычных исчезновений. Уже телефонный звонок дал ему понять, что случилось то, чего он боялся, — что отец его встал и уехал из дому вместе со своим Храмом. В детские годы Срулику делалось больно, словно от укола ножа в сердце, когда он слышал, как жители квартала за глаза называют его папу «Отстроится-Храм», потому что тот все эти годы строил из дерева модель Храма в соответствии с книгами Пятикнижия, Царств, пророка Иезекииля и «Десницей сильной» Маймонида, а работая, напевал:

Отстроится-Храм взял свой Храм и уехал с ним за границу. Он утверждал, что отправляется в Вену для изучения столярного искусства, но с тех пор, как он уехал, Срулик слышал от многих приехавших в Палестину, что отец его прибыл не в Вену, а в польские местечки, и вовсе не обучается мебельному искусству, а демонстрирует макет Храма евреям, которые и там величают его «Отстроится-Храм».

С отъездом отца отношения с бабушкой Шифрой вновь приобрели особую значимость. Хотя они все эти годы нуждались в бабушкиной помощи, поскольку заработка Отстроится-Храма никогда не хватало на содержание семьи, но с его исчезновением их зависимость от поддержки бабушки Шифры, маминой матери, возросла, ведь Срулику доходов от службы в библиотеке хватало лишь на оплату занятий в семинарии да на карманные расходы. Так это начинается: после всех перекладываний со дня на день мама наконец собирается с силами и утром в четверг встает, чтобы пойти к бабушке Шифре за недельным пособием к субботе. В бабушкином доме она усаживается на большой диван в большой комнате, ставит у своих ног соломенную корзинку, с которой отправится за покупками на те деньги, что даст ей мать, складывает руки, пригибает спину и моргает с тем выражением готовности к боли, с которым взошла бы на кресло зубного врача. В отличие от зубного врача, который иногда ковырял зуб и сверлил его, а иногда — не сверлил, бабушка Шифра никогда не обходилась без недельной порции ковыряния и сверления по заведенному порядку и в определенной последовательности, начиная с выражения сожаления по поводу внешности дочери, хиреющей и увядающей во цвете лет, и кончая перечнем напастей, обрушившихся на ее голову в наказание, которого следовало ожидать за то, что ослушалась матери и вышла замуж за этого мастерового, за этого пустого задиру, за этого безответственного разгильдяя, за этого дурака, печально известного на весь мир под именем Отстроится-Храм. Добравшись до Отстроится-Храма, бабушка подходила к шкатулке для документов и доставала из нее коричневую квитанционную книжечку, в которой мама расписывалась в получении в такой-то день вышеуказанной суммы в счет причитающейся ей доли в дедушкином наследстве. Когда мама расписывалась, рука ее дрожала, а с исчезновением отца ее колени уже так начинали подгибаться от слабости и болей в спине, что она немедленно возвращалась домой с пустой корзинкой, чтобы лечь, а покупки на субботу Срулик делал сам, вернувшись из семинарии. Ему было ясно, что сам он, даже умирая от голода (в буквальном смысле слова), не пойдет просить милостыни у бабушки Шифры. Если он когда-нибудь к ней и придет, то явится требовать обратно награбленное этой старой злодейкой у больной дочери, явится силой отобрать у нее все имущество, принадлежащее его матери, с процентами и с процентами на проценты, твердой рукою, мышцей простертой, с шумом и на виду у всего мира.

Мысль о необходимости поспешить и вызволить из рук бабушки все то, что она награбила у мамы, просыпалась вместе с ним ежеутренне, когда он торопился вскипятить воду на керосинке. Кипячение воды на керосинке для утреннего кофе вошло у него в плоть и кровь и продолжало бурлить в его крови на протяжении всей жизни, до самых последних лет, когда уже и памяти не осталось ни о керосинке, ни о примусе. Не менее двадцати минут проходило с момента зажигания фитилей до тех пор, пока маленькая порция воды, равная двум чашкам, доходила до точки кипения. Посему он бросался к керосинке в тот же миг, когда глаза его открывались навстречу новому дню, и только после этого делал все остальное — умывался, одевался, собирал сумку, готовил ломтики хлеба для десятичасового бутерброда и возвращался к керосинке прислушаться, не поднимается ли в кофейнике чудное, желанное урчание кипящей воды. Этот инстинктивный утренний бросок остался в его членах и ничуть не изменился даже много лет спустя, и тогда, когда электрочайник занял место керосинки, и тогда, когда он уступил место газовой плите, на которой вода вскипала в считанные минуты. И если в годы учения, боясь опоздать на первый урок, он возвращался к керосинке слишком рано, обнаруживая, что вода только-только начинает чуть слышно запевать и еще далеко до пузырьков, то в дальнейшем зачастую возвращался с опозданием к чайнику, успевавшему выкипеть. В последние годы жизни, открывая глаза рано поутру и больше не бросаясь к огню, он нетерпеливо кричал жене: «Паула, поставь наконец воду кипятиться!» И все это несмотря на запах кофе, уже доносившийся из кухни.

Хотя на примусе воду можно было вскипятить с большей скоростью, но шум при этом будил его мать. С тех пор как исчез отец, ее боли в спине усилились настолько, что она не спала по ночам и засыпала только с зарею. На кухне был еще и бесшумный примус, сломавшийся как-то в годы его детства и с тех пор не использовавшийся. Нужно было поменять на нем горелку, но на это никогда не находилось достаточно денег. Если у него когда-нибудь будут деньги, он купит не только новую горелку к старому примусу, но бесшумный примус, совершенно новый — с ног до головы, от ножек и до венчика, который вспыхнет прекрасным голубым пламенем, жарким и беззвучным. Этим утром он поневоле зажег шумный примус, чтобы нагреть на нем утюг, ведь ночью он не успел отгладить рубашку, и мать его действительно проснулась от звука накачивания. Однако на этот раз она пробудилась в хорошем настроении, без болей, и сказала:

— Знаешь что, Срулик, я сейчас видела чудный сон. Мне снилось, что папа вернулся домой!

Гул примуса, разбудивший мать и вместе с нею всю ее тоску по отцу, начал колебаться, глохнуть и стих прежде, чем утюг успел нагреться, и только когда исчез огонь, Срулик вспомнил, что он знал, что керосина в резервуаре недостаточно и уже несколько дней назад говорил себе, что настало время купить пару галлонов, только тогда у него не было ни времени, ни денег.