Но вот что произошло по пути к врачу…

Путь к врачу был тем же самым путем, по которому он из утра в утро следовал в эти последние три года в семинарию, поскольку врач жил как раз позади семинарии, на параллельной улице, и чтобы добраться до него, следовало поспешить по крутому подъему улицы Пророков и пройти неподалеку от самой верхней ее точки мимо дома судьи. Моток электропроводов, о который прежде споткнулась Роза, уже был убран внутрь, и через ворота ограды он увидел рабочего, присоединявшего к проводам цветные лампочки.

— Чтоб она вышла, — произнес он в душе, не нарочно, а по привычке, как всегда, проходя дважды в день эти ворота.

И на этот раз она действительно вышла в тот же миг, словно выскочив из этой постоянной молитвы, состоящей из трех слов, и столкнулась с ним нос к носу. Она была раздражена и взбудоражена, словно после большой ссоры, в которой потерпела поражение, и, налетев на него, вздрогнула и сказала:

— Ой, это ты, Срулик? Чего ты такой радостный?

— Произошло чудо, — сказал он и почувствовал, что его бешено колотящееся сердце готово вырваться наружу через рот. — Моя мама упала и не погибла. С ней ничего не случилось.

И говоря это, он вспомнил, что, когда увидел ее впервые в жизни десять лет назад — девочку в синем платье, бегущую по коридору, — он услышал, как ее отец говорит его отцу:

— Чудо в наши дни — это несчастье, которое могло случиться и не случилось.

Она сдвинула брови, словно пытаясь понять нечто неясное, некую неожиданно загаданную ей сложную загадку, а потом рассмеялась.

— Ты и вправду ужасно забавный, — сказала она.

И только тут он понял, что его слова прозвучали для нее шуткой, смысл которой не дошел до нее в первый момент: встретить на улице такого типа, который отвечает ей, что он такой счастливый потому, что его мать не погибла, или потому, что его бабушка не выпала из кровати.

— А ты и не знаешь, какая я несчастная! — Теперь она уже была серьезна. — Я страшно поссорилась с папой. Он пришел к выводу, что машина не будет свободна весь месяц, и это после того, как он мне уже обещал, что сделает все, чтобы машина была в моем распоряжении хотя бы на три дня для дальней поездки.

— Я тоже готовлю прогулку. Дальнюю прогулку. Очень дальнюю. Куда дальше, чем на три дня.

Когда он поведал профессору Тальми в той неудачной беседе весь свой план, он и не предполагал, что заикнется о нем кому-нибудь другому, и не просто кому-нибудь, а именно Орите.

— Ну так давай поедем вместе! Я присоединяюсь, — и было понятно, что она действительно готова немедленно отправиться в дорогу. — Когда выезжаем?

— Я еще не назначил время, — сказал он, изумляясь, что его сердце все еще не вылетело у него изо рта, словно трепетная птица из клетки.

Умозрительная идея прямо на его глазах обросла плотью.

— Мне нужно еще устроить несколько дел. И в первую очередь — вызвать врача.

— И сколько примерно времени продлятся эти твои устройства?

Она была нетерпелива и деловита.

— Я думаю, это дело четырех-пяти недель, — сказал он и испугался этого преждевременного обязательства. В конце концов, врач может обнаружить у мамы что-нибудь серьезное, и до сих пор совершенно не решено, кто будет с ней находиться и каким образом будут установлены дежурства.

— Пять недель? — воскликнула Орита, упав духом, словно парус, внезапно лишенный ветра. Ведь менее чем через пять недель машина отца будет в ее распоряжении! Она поспешно махнула ему рукой на прощание и перебежала на другую сторону улицы, направляясь в сторону кафе «Гат» или дома Гавриэля Луриа, а он продолжил свой бег к врачу, бормоча по пути себе под нос:

— Этот великий день, день за пределами великой реки, день за пределами дня, запредельный день.

И после того как врач ушел и его мать поела Розиной стряпни, а в общем-то и весь день, как только находился у него досуг для собственных ощущений, он ловил себя на том, что бормочет про себя: «Запредельный день». Он чувствовал, что переполняется чем-то огромным и драгоценным, но оберегал все это, стараясь не растерять по крохам в обрывках мыслей между мелкими заботами и пустячными хлопотами. И только к вечеру, когда мать заснула, он вышел во двор и подобно тому, кто вытаскивает из ларца сокровища и раскладывает их перед собою на столе в определенном порядке, не для того лишь, чтобы полностью насладиться ими, но и для подведения баланса, он пропустил перед своими глазами картины этого дня, начиная с момента появления Розы и кончая моментом появления Ориты. Но если картинка с изображением Розы возникла перед ним во всей ясности, вместе с деталями, на которые он даже не обратил внимания в тот миг, когда они происходили в действительности, вроде металлического отлива хны в ее волосах, выглядывавших из-под платка, то изображение Ориты словно не желало стоять смирно по его команде. Шквал ее появления, налетевший на него в воротах и прервавший его дыхание бешеным ударом сердца, заполнял рамку картины, и внутри этого благовонного дуновения то появлялся, то исчезал блеск ее больших карих глаз, блеск улыбки на ее губах, даже при закрытом рте слегка приоткрытых из-за пухлой нижней губки, всегда будто бы выпяченной, блеск упругой плоти высоких ее скул и прядка волос, все время падающая на левый глаз, которую она все время откидывала назад. И когда он попытался заставить эти всполохи света остаться в рамке картины, Орита того величайшего мига в его жизни, когда она попросила взять ее с собой куда угодно, исчезла, и на ее месте возникли другие изображения Ориты в прежних ситуациях, то есть — изображения постоянной Ориты его мыслей, привычной Ориты, которую он ежеутренне просит увидеть в молитве «Чтобы она вышла».

Ясным и холодным зимним днем она выходит в кожаных сапожках, в шотландской юбочке, в синей шали, развевающейся на ветру вперемежку с черными языками пламени ее локонов, а на плечах у нее полученная в подарок от шейха Зэайна шубейка из шкуры барана, принесенного в жертву в честь сулхи[14] между двумя кланами возле Беэр-Шевы, устроенной ее отцом. Этот подарок она получила не за отцовские заслуги, а за собственные успехи в соревнованиях по верховой езде и стрельбе по мишени. Она улыбается ему — и небеса раскрываются меж ее губ и отзываются песней, она машет ему рукой — и горы Моава поднимаются и опускаются в ритме танца, и вся бьющая ключом благодать всех миров хлынула и застыла, балансируя на тончайшей и острой, как лезвие бритвы, грани.

Одно его ошибочное движение, один выпадающий из гармонии тонкого ритма взмах ресниц — и вот он уже низринут с высот, где мерцают звездные яхонты доброй улыбки, к колючему блеску утесов в бездне улыбки презрительной. Это пламя меча, обращающего[15] улыбку ко гневу или к милости.