— Завтра. Все завтра, — не слушая меня, повторяла она.

Я обошел больничный корпус и приметил небольшую дверцу, к счастью оказавшуюся незапертой. Я юркнул внутрь, оставив дверь приоткрытой: худо-бедно серый свет умирающего дня проникал сюда, и я смог двигаться в глубь коридора, не рискуя, что споткнусь и сверну себе шею. Попетляв по бетонным лабиринтам, спустившись куда-то вниз по лестнице, я очутился в новом коридоре, более широком, где пол и стены были выложены белой и голубой плиткой, а свет лился уже из-под потолка. По обе стороны тянулся длинный ряд массивных железных дверей. Мне стало зябко, и не только от холода; кажется, я догадался, куда попал.

Я не особо удивился, когда увидел на лавке в конце коридора маленькую сгорбленную фигурку. Густые русые волосы растрепались и едва не подметали плиточный пол. Я присел рядом с девочкой и убрал шелковистые пряди с ее лица. Настя не пошевелилась. Нос ее распух, глаза были красные от слез.

— Коля теперь здесь, — проговорила она и вдруг ткнулась мне в плечо, разрыдалась.

Я чувствовал, как вздрагивали ее худенькие лопатки и маленькие неразвившиеся груди. Ничуть не стесняясь, она льнула ко мне, ища защиты и поддержки. Сейчас я был для нее и отцом, и старшим братом, и другом в одном лице. Но я не питал иллюзий. Окажись поблизости другой человек, и она так же доверчиво потянулась бы к нему.

— Ты давно находишься здесь? — спросил я.

— Не помню, — всхлипнула Настя. — У меня все смешалось. Приемный покой, операционная, реанимация и вот… морг… А потом будет кладбище…

И она опять заплакала.

— Вы не представляете, как много он значил для меня, — продолжала она, пряча залитое слезами лицо у меня на груди. — Единственный родной человек на всем свете. А узнала я о его существовании только в детдоме. Он с мамкой семь лет прожил, прежде чем она от него отказалась. Гулять ей мешал. Отца к тому времени уже посадили. Потом он вернулся, меня заделал и опять на нары. Мать со мной резину уже не тянула, прямо в роддоме отказалась. Сначала дом малютки, потом, дело ясное, детдом. Там и встретились братик с сестричкой, по фамилии Николины, по отчеству Николаевичи. Отца при побеге менты застрелили, мать денатуратом отравилась, бабки да дедки… о них мы вообще ничего не знаем. Если бы не Коля, я бы умерла там… Другим девчонкам с десяти лет со старшими парнями спать приходилось, и ни с одним за раз, а групповухой, а меня не трогали, потому что мой Коля… шишку держал… Потом он из детдома ушел, комнату в коммуналке получил, на завод токарем устроился и меня из этого ада забрал. Строгий был, сказал, если с кем спать буду — убьет. Какой там спать, дурачок! Я в детдоме такого насмотрелась, что от одного вида мужика противно делается. — Девочка отстраняется от меня. — Вы… вам же не нужно этого?.. В смысле со мной… малолеткой…

Я покачал головой:

— Нет, не нужно, Настя. А кто такой Клоун?

Девочка вся дрожала, в доверчивых глазах застыл непередаваемый страх.

— Пожалуйста, не будем о нем. Это самый страшный человек, которого я когда-либо знала. Ему убить…

К нам приблизился мужчина в замызганном резиновом фартуке. Небритый, помятый, с руками поросшими жестким черным волосом. Лицо усталое и безразличное.

— Шла бы ты домой, крошка, — проговорил он, обращаясь к Насте. — Здесь все равно ничего не высидишь. Братца твоего обработаем в лучшем виде, завтра можешь забирать тело. Одевать сама будешь или приплатишь?

Молча я протянул ему купюру. Мужчина равнодушно кивнул, убирая бумажку в карман. И ушел, насвистывая какой-то идиллический мотивчик.

— Он прав, — сказал я спустя некоторое время. — Больше для Николая мы ничего не сделаем. Ты слишком вымоталась, нужно отдохнуть, а с завтрашнего дня продолжать жить.

— Зачем? — чуть слышно спросила Настя.

Я понял, что сказал банальность. Мне вообще было трудно находиться с ней рядом и под видом утешений что-то выпытывать. Наверное, потому, что за долгое время безразличного бессмысленного существования девочка-подросток затронула меня за живое. Если бы у меня была дочь, она могла бы быть такой. Я зло сплюнул на пол от накативших сентиментальных мыслей.

И вот опять улица, скукожившиеся сугробы, кое-где черная, еще не оттаявшая земля, режущий глаза мусор: пустые сигаретные пачки, обрывки бумаг, собачье дерьмо. Настя стояла в нерешительности, ей было некуда идти. Будь у меня квартира, я бы пригласил девочку к себе. Но в данном случае…

— Тебе негде ночевать? — спросил я.

Настя пожала плечами:

— Не беспокойтесь обо мне. Я вернусь туда… где мы с Колей жили последние три дня.

В ответ я только фыркнул:

— Так я тебя туда и отпустил. Пока не закончится это дело, поживешь у меня в офисе. В твоем распоряжении почти не сломанная раскладушка, а я как-нибудь пристроюсь на столе.

Она выслушала меня с недоверием.

— Мы будем ночевать вместе?

— Тебя это так пугает?

— Но… я вас не знаю… не понимаю, что вы хотите… Когда то же самое предлагали другие парни, это значило только одно. Не просто же так вы за меня хлопочете. Я должна буду трахаться с вами, трахаться, да?

Я и сам не заметил, как она завелась. И не просто завелась, у нее случилась самая настоящая истерика. Она бросилась на меня, стремясь вцепиться в лицо, ругала такими словами, которые знает не каждый работяга, а под занавес обвинила в смерти своего брата. Ее визги привлекали внимание прохожих, но те, вместо того чтобы вмешаться, предпочитали ускорять шаг. Я дал ей пощечину, и Настя обмякла, повиснув у меня на руках.

— Если надо, делайте со мной что хотите, — сломленно прошептала она.

— Угу, — кивнул я. — А хочу я тебя накормить и уложить спать. У меня еще впереди масса дел и свидание с красоткой не в пример тебе.

Я не хотел ее обидеть, да и замечание мое она никак не восприняла.

— Кто же вы, в конце концов, такой? — спросила она без любопытства, убитая горем и слишком уставшая.

— Секретный агент ФСБ. Или ЦРУ. Кому как нравится, — ответил я.

Она пожала плечами и сказала, что действительно ужасно хочет есть. Я вспомнил, что тоже ничего не ел со вчерашнего дня, однако вести Настю в те столовые, где перекусывал я, не решился. Девочке хватит грязи и без этого. Мы остановились в кафе с восточной кухней, благо гонорар, полученный от Ланенского, мне это позволял. Здесь остро пахло кавказскими пряностями, посетителей почти не было, и это мне понравилось больше всего. Но Настя не смогла съесть даже первое блюдо. Зачерпнув ложку густого наваристого харчо, она тут же зажала рот рукой и вылетела из зала. Я нашел ее за кафе. Она держалась за стену и сотрясалась, мучительно исторгая желчь.

— Простите, я не могу есть, — отдышавшись, проговорила Настя. — Тут же перед глазами Коля… мертвый… с распоротым животом. Поехали скорее к вам, я боюсь, мне во всех окружающих мерещится Клоун и его люди.