– Бывает, – сказал другой мужчина, собрал фигуры и стал расставлять их заново. – Ничего не поделаешь. Везёт в игре – не везёт в любви.

Лысый горестно вздохнул.

– Ну и как тебе без неё? – спросил Другой.

– Плохо, очень плохо, – сказал Лысый.

– Тогда согласись на ничью – помирись, – сказал Другой.

– Ни за что на свете. Клянусь сберкнижкой! Пока она не осознает, что живёт не по средствам, о мировой не может быть и речи. Ни под каким видом!

– Может, ты и впрямь того, прижимист? – спросил Другой.

– Ха, я – да прижимист! – воскликнул Лысый. – На это я могу ответить только «ха-ха»! Тебя бы разок на моё место! Леманну она скармливала швейцарский шоколад, себе в чай подливала кубинского рому, а самое дорогое масло намазывала на самый дорогой хлеб сантиметровым слоем!

– Тогда живи и радуйся – с плеч долой, из сердца вон! – сказал Другой.

– Не идёт она из сердца, – вздохнул Лысый. – А без Леманна совсем тоска!

Лоллипоп набрал полные лёгкие воздуха. «Сейчас или никогда, – пронеслось у него в мозгу. – Такого случая больше не представится».

Он встал, подошёл к столику и спросил, можно ли посмотреть. Оба кивнули и углубились в игру. Лоллипоп глядел на доску. Через несколько ходов он глубоко вздохнул. Очень глубоко. Целых десять раз пришлось ему повздыхать глубоко, только после этого Лысый спросил:

– Что с тобой?

Лоллипоп вздохнул глубоко-преглубоко.

– Ты чем-то расстроен? – спросил Другой.

– Да, – сказал Лоллипоп.

– Чем же? – спросил Лысый.

– Тем, что тётя моя расстроена!

– А чем она расстроена? – спросил Другой.

– Тем, что её пёс расстроен.

– А чем пёс-то расстроен? – спросил Лысый.

– Тем, что их бросил горячо любимый хозяин!

Мужчины посмотрели на Лоллипопа с некоторым интересом, а Лоллипоп продолжал:

– Бедная тётя и бедный пёс плачут днём и ночью. Пёс, тот просто скулит, а несчастная тётушка корит себя и плачется, что привыкла жить не по средствам: слишком много масла мажет на хлеб, слишком много рому подливает в чай. И псу шоколаду скармливает слишком много!

Лоллипоп провёл рукавом по лицу, как бы стирая набежавшую слезу.

– Бедная тётушка похудела на девять килограммов. Чай теперь пьёт без рома и без сахара, на хлеб мажет маргарин, да и того с гулькин нос.

Лысого это сообщение страшно взволновало. У него даже руки слегка задрожали.

– А как зовут твою тётушку? – спросил он.

– Тётя Эренрайх, вот как её зовут, – сказал Лоллипоп и опять протёр глаза. – А пса – Леманн.

Лысый вскочил как ужаленный.

– Немедленно к ней! – вскричал он. И припустил что есть духу.

У входа в парк он остановился и поманил Лоллипопа. Пока Лоллипоп бежал, он нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

– Ты хороший мальчик! – сказал он. Вытащил бумажник, порылся в нём и вручил Лоллипопу монету в десять грошей. – Для свинки-копилки, – сказал он и прибавил: – Смотри не потеряй!

* * *

Через день Эренрайх пришла к бабушке без Леманна.

– Мы помирились, – сообщила она. – Он вернулся и был очень мил. Можешь ничего не говорить, сказал он, уж знаю, знаю, сказал он!

Лоллипоп сидел в мягком кресле в гостиной и ликовал.

– Жаль, что Леманн больше не придёт, – обратился он к госпоже Эренрайх. – Я в последнее время, видимо, перечитал и собрался обучить Леманна разным трюкам. Как в цирке. Танцевать менуэт, прыгать через обруч…

– Увы, Лоллипоп, увы, – сказала госпожа Эренрайх. – Леманна с Людвигом водой не разольёшь!

Десятигрошовую монету, полученную от Людвига, Лоллипоп хранил как реликвию. Он уложил её в крошечную баночку на ватную подстилку. Банку поставил в тумбу около кровати. Сестру это поразило. Время от времени она вынимала баночку и разглядывала монету. Но ничего особенного в ней так и не нашла.

Осенью Лоллипоп пошёл в третий класс, и жилось ему лучше некуда. В школе никаких проблем; по арифметике он и так заметно выделялся, а тут ещё нередко стал писать сочинения, где встречались целые предложения без единой красной пометки учительницы. Эгона опять пересадили к Лоллипопу, и у них был полный контакт. В последнее время у Лоллипопа вообще со всеми был полный контакт. Даже с сестрой. Такая была жизнь, что постоянно хотелось насвистывать. С перерывами на занятия и еду.

Смешанный Отто находил, что Лоллипоп свистит виртуозно и что в будущем ему непременно следует заняться художественным свистом.

Кстати, Лоллипоп за лето вымахал на пять сантиметров. Теперь на уроках физкультуры он с низкорослого левого фланга строя перекочевал в середину. Почему Лоллипопу хотелось быть высоким, а не низким – сказать трудно. Может, потому, что сестра рассказывала мечтательно о «высоченном парне, обалденном красавце» и презрительно – о «невзрачном коротышке». Может, потому, что мама всегда прыскала, завидев чету Ше́стаков: Шестак-муж на голову ниже жены. А может, потому, что теперь он смотрел Ге́рберту глаза в глаза, когда они выясняли отношения. Раньше он глядел на Герберта снизу вверх – далеко не лучшая позиция при выяснении отношений. И уж наверняка его радовало, что, прибавив пять сантиметров, он сравнялся с Ха́йдегундой Гю́нзель.

Она училась в четвёртом классе и здорово нравилась Лоллипопу. Он не был влюблён в неё, как некогда в Эвелину с глазами цвета пармских фиалок. У Хайдегунды самые обычные карие глаза и самые обычные короткие каштановые волосы. И хрупкая она невозможно. Но на всех школьных вечерах Хайдегунда читала стихи. Получалось это у неё колоссально. По арифметике ей никто в подмётки не годился. А на физкультуре она не уступала Лоллипопу. Ребята восхищались её тройным арабским колесом из конца в конец спортзала не меньше, чем затяжной стойкой на руках, которую Лоллипоп показывал на школьном дворе.

Лоллипоп считал, что для настоящей дружбы они с Хайдегундой – пара что надо. К тому же Лоллипоп никогда не видел, чтоб Хайдегунда хихикала. И плачущей он её не видел. Лоллипоп с неприязнью относился к плаксам. Хоть Смешанный Отто не однажды говаривал: «Лоллипоп, это обычный предрассудок. У одних глаза всё время на мокром месте, у других никогда. Это ни о чём не говорит!»

Пока Лоллипоп сидел у Смешанного Отто на мешке с картошкой, он и сам так думал. Но стоило кому-нибудь в школе разреветься – из-за несправедливой «пары» или чернильной кляксы на рубашке, как все тут же презрительно фыркали: «Рыдальный агрегат!» И Лоллипоп презрительно фыркал: «Рыдальный агрегат!» Когда Лоллипоп чувствовал, что сам вот-вот заревёт, он начинал смеяться. Смех перебивал плач, хотя и получался он весьма странный: захлёбывающийся и звенящий. А если слёзы всё равно наворачивались, то можно было спокойно утверждать, что это от смеха.