– А почему вы думаете, что в ней это осталось? Простите за бестактность, но…

– Не извиняйся, я все понимаю, – вздохнул Семенов. – Но я нарочно привез тебя сюда именно в такой день. Алена становится особенно страшна в полную и черную луну. Два раза в месяц. В другие же дни у нее случаются проблески… Нет, она ни разу не заговорила со мною с тех пор… Хотя иногда пытается шевелить губами, что-то передать. Я ни разу не разобрал… Но она иногда так смотрит… Так смотрит на меня… – Губы Семенова дрогнули, но он быстро взял себя в руки, и на его лице появилась привычная маска нарочитого снисходительного спокойствия. – И в такие моменты я понимаю, что надежда есть.

– Но вы держите свою дочь как животное… На цепи… Она такая… Такая истощенная. Вы хотя бы каждый день даете ей еду?

– Ты за кого меня принимаешь? Конечно, каждый. Хотя она ничего не ест, кроме сырого мяса. Однажды мне все это так надоело, что я целую неделю пробовал переломить ее. Кормил только кашами, овощами, макаронами. Тем, что она любила раньше. Но она подойдет к миске, понюхает и отвернется. Лежит в углу, слабая и только с ненавистью на меня смотрит. На седьмой день я понял, что она скорее с голоду умрет, и дал ей курятины. Я на рынке покупаю ей кур – даже не ощипываю. Она так ест. Прямо с перьями и жилами.

– Подойдет к миске… – потрясенно повторил я. – Из миски ее кормите, как животное…

– Ну а ты ее видел? Как ее, по-твоему, надо кормить – с шелковой скатерти и серебряного блюда?

– Мне кажется, вы сами сошли с ума, – меня мутило, хотелось поскорее уйти из этого дома. – Я лучше пойду… Можете меня не подвозить, доберусь на электричке.

– Э-э-э, нет, – Семенов быстро оказался у двери. – Никуда ты не пойдешь. Тебе надо все это пережить. Сейчас ты еще выпьешь водки, потом я накормлю тебя обедом, и вот только потом отвезу тебя домой, где ты примешь холодный душ и сразу ляжешь спать. До завтрашнего утра ты не должен ни с кем общаться. Я тебя только об этом прошу. Перевари это впечатление, а потом уже делай выводы и принимай решение – сдавать меня или не сдавать.

– А если сдам? – прищурился я.

– Твое право, – пожал плечами Семенов. – Тогда на тебе будет ответственность за смерть моей Алены. Тебе с этим надо будет как-то жить… Артем, дорогой, неужели ты считаешь, что мне самому не больно и не тошно видеть свою дочь такой? Каждый день приходить сюда и видеть вот это? Неужели ты не понимаешь, что мне было бы в сто раз легче снять с себя ответственность, отдать ее в лапы психиатров, а потом просто раз в неделю приносить в больницу конфеты и апельсины? И видеть Алену умытой, причесанной и спокойной, да вот только без души? Неужели ты считаешь, что я маньяк или садист?

– Ну… Это так сложно…

– Вот именно! – повысил голос Семенов. – Это очень сложно. А ты делаешь выводы, едва соприкоснувшись с тем, с чем я живу уже… – он нахмурился – Уже полгода.

– Полгода?! – ахнул я. – Вы больше года держите свою заболевшую дочь на цепи?

– Ну начинается… Ладно, может быть, я цепляюсь за призрачный шанс. И так не может продолжаться вечно. И однажды, если ничего не случится, я скажу себе стоп… Только вот за этот год я нарыл кое-какую информацию. Это непросто – в Стае все очень осторожные. Ты видел того мужчину, которого я… – Он запнулся.

– Избил до полусмерти, – подсказал я.

– Ну да, – сник Семенов. – Он предпочел бы умереть, но не сдал своих. И все они такие. С ними надо по-другому, их надо переиграть. У меня есть кое-какие наводки.

– А что же будет, если вы на них выйдете? Убьете?

– Ну скажешь тоже. Я заставлю их вернуть мне дочь. Я узнаю их схемы, взломаю их код. Узнаю точно, что именно они сделали с Аленой. И только тогда все можно будет переиграть обратно.

Я покачал головой и придвинул к нему пустую стопку, которую Семенов тотчас же с готовностью наполнил водкой. Я был подавлен и растерян. Семенов, образчик холодного спокойствия, на которого мне в какие-то моменты даже хотелось быть похожим, теперь виделся мне полусумасшедшим жалким стариком.

Бабушка говорила: «Не ходите в лес, нехороший он! Этот лес Волкодлаку принадлежит, сотни лет он царствует, сильный, хитрый и умный, не поймать его никак!»

Татьяна и младший брат ее, Сашенька, смеялись, подталкивая друг друга локтями, а когда бабушка отворачивалась, один из них шептал другому: «Она ведь просто дремучая старуха!» – и это была защитная реакция. Натопленная комната старенького деревенского дома, потрескивающий в печи огонек, уютный аромат сушеных яблок, свежего теста, рассохшихся досок и березовых банных веников, которые бабушка развешивала над печью. Ее тихий низкий голос, плавный ток ее речи, ее северный акцент с округлыми длинными гласными. Все это создавало особенную сказочную атмосферу – как будто бы своими сказками бабушка ткала иную реальность, в которой есть место и упырям с раздувшимися серыми лицами и длинными желтыми ногтями, и быстрокрылым лукавым бесам, вдохновляемым яростью и жаждой разрушать, и особенно Волкодлаку – огромному волку на человечьих ногах, о котором она любила рассказывать особенно часто.

– Я сама его однажды видела. Маленькая тогда ишо была. Как ты, Танюша. Там, за лесом, тогда деревенька была, сейчас на ее месте одни развалины, и те бурьяном заросли. Мамка меня к своей товарке за маслом отправила. Нас было девятеро детей, а я – самая старшая. Почти все малые и померли один за другим – кто зиму не пережил, кто утоп, кого трактор переехал. Несчастливая семья, как будто бы проклятая. До старости только я да сестра моя одна добрались – да и неважно сейчас это, давно я след ее потеряла. И лица ее уже не вспомню…

Бабушка была специфической рассказчицей – всё время уходила от основной линии к деталям. Но слушать ее все равно было интересно. А уснуть без этих сказок казалось невозможным. Татьяна и Сашенька все лето в ее деревенском доме проводили, там была их альтернативная маленькая жизнь, их детство и счастье.

– Перемерли все один за другим, мамка наша так к горю уже привыкла, что и слез не роняла. Как будто бы отключили ей способность горевать. И вообще что-то чувствовать. Встанет спозаранку, пашет весь день. Ночью падает замертво – и сил у нее не остается, чтобы мысли скорбные гонять… Все перемерли, да вот только Демьяна, младшенького, Волкодлак порвал…

– И ты это своими глазами видела? – ахнула Таня.

– Нет, – бабушка перекрестилась. – Но было ведь и так всем понятно. Про лес наш все знали, что не стоит туда ходить, особенно когда луна круглеет. И про Волкодлака знали – что основался он там, не выкуришь. Мужики наши, охотники, пытались на него с факелами да вилами пойти. Да вот только двое погибли, а остальные вернулись белые от страха да ничего толком рассказать не могли. Тех двоих и не похоронили по-человечески – от них одни лоскуты кровавые остались… А Демьян наш был любопытный очень. Его бы и так смертушка прибрала – то в колодец свалится, то на льдине кататься удумает, то поганок наестся. Шиложопый, одним словом. И однажды его зачем-то в лес понесло… И все ведь слышали, как он там кричит, – да побоялись на помощь пойти. И мы с мамкой слышали. Узнали голос его. Мамка встрепенулась, да я ей за подол ухватилась, не пустила. Он бы ведь и мамку порвал, остались бы мы с сестрой сиротами. Потом говорили все: «Волки вашего малого подрали. Лютые волки в наших краях, голодные, стая молодая и сильная». Говорили, а глаза прятали – все знали, что волки ни при чем. Да и не нападают они летом.