Парень не в первый раз про волка слышал – подробным разговором сопровождалась каждая ночная прогулка старухи. В такие моменты ему становилось страшно – а что, если благодетельница сошла с ума. Говорит, волка кормить идет, а с собою нет ничего.

В такие дни старуха всегда говорила: ты не жди меня, спать ложись. И паренек слушался. Доверял ей очень, как матери родной. Но однажды светлая ночь выдалась, не спалось ему. Июнь – самый нежный месяц года, а тут сердце молодое, горячее, и где-то вдали, в соседнем селе, гармонь играет, и от звуков этих сладко и тоскливо одновременно. Так до рассвета глаз и не сомкнул. А потом слышит – дверь кто-то тихонечко открывает. С лавки сполз, подкрался – а то старуха из леса возвращается. И видно, плохо ей в лесу стало – возраст не тот, чтобы по ночам где попало шастать. Бледная, за стенки держится, шатает ее. От слабости на колени опустилась, а встать не может.

Бросился к ней парень, под руки подхватил, на кровать отволок. И видит – юбки у старухи все мокрые, пригляделся – а это кровь! Перепугался он, заметался по дому, хотел к фельдшеру бежать. А старуха глаза открыла и остановила его: не надо никуда бежать, все в порядке со мною. Тот ей юбки поднял и даже перекрестился – на ногах ее места живого нет. Кожа лоскутами срезана.

– Коли к фельдшеру побежишь, чтобы больше ноги твоей в этом доме не было! – пригрозила старуха.

– Но как же так! Вы же кровью истекаете! Кто же вас так поранил?

– Никто меня не ранил. Волков я кормить хожу, – угрюмо ответила старуха.

Да так за ту ночь больше ни слова не проронила. Паренек весь извелся, но к фельдшеру не пошел – испугался ее гнева. Да и уходить ему было некуда. Старуха проспалась, утром умылась, переоделась в чистое и ходила по дому как ни в чем не бывало. Попыталась даже его успокоить:

– Мал ты еще знать о таком!

– Да мне двадцать восьмой год пошел, – обиделся паренек.

– Не в этом дело, – улыбнулась старуха. – Душа твоя молодая. Это я на белом свете уже веками круги наматываю. Все возвращают меня обратно, снова и снова, устала уже. А ты – только народился, у тебя вся эта свистопляска еще впереди. Помрешь, потом народишься снова, потом опять помрешь. И каждый раз урок будешь выносить. Пройдет время, вспомнишь мои слова.

– Что же вы говорите такое?

– Все так и есть. А у меня – последний круг. Волки мне так сказали. Мне только и осталось на этом свете, что их докормить. Накормлю досыта, и больше меня тут никто не увидит, – взглянув в его расстроенное лицо, старуха смягчилась. – Ты, парень, не переживай, тебя я не брошу. Дом на тебя отписала, деньги кое-какие скопились, все тебе останется. Будешь жить с умом, богатство умножишь.

Четыре луны прожила старуха после разговора того. По-прежнему в лес уходила на всю ночь, а возвращалась слабая и в окровавленном платье. Однажды и вовсе не вернулась. Паренек потом месяцами по лесу ходил – но ни обрывков его платья, ни косточек так и не нашел. Сгинула старуха – как будто бы и не существовало ее никогда.

– Собирайся! – сказал Семенов спустя примерно неделю после нашего посещения дачи. – Кажется, я вышел на их след.

От смутных предчувствий у меня засосало под ложечкой. Всю минувшую неделю я почти не спал – стоило только отпустить сознание на волю Морфея, как перед глазами всплывал образ Алены. Ее искаженное лицо, обрамленное слипшейся паклей волос, ее звериный оскал, сила и ярость, с которой она кидалась, пытаясь меня атаковать. И днем я часто о ней думал. Это были тоскливые размышления. Я не был уверен, что Семенов поступает правильно и гуманно. Он долго говорил о том, что это единственный шанс однажды вернуть прежнюю Алену – найти тех, кто сделал ее такой, взломать их код, ну а пока этого не произошло, придержать девушку сокрытой от посторонних. Пусть лучше она считается сгинувшей в жерле большого города, чем будет отдана на милость психиатрам, которые погрузят ее в такой фармакологический сон души, из которого и выхода нет. Вечная темная ночь души.

Объяснения я получил, только когда мы сели в машину. Вообще Семенов вел себя со мною как с верным оруженосцем. Я не был его партнером, не был другом и помощником, он как будто бы просто позволил мне быть возле него в этом странном расследовании. Он просто отсыпал мне половину своих эмоций, не спрашивая, поделился свинцовым чувством вины. И мы несли эту ношу вместе. Иногда я думал – как же я ухитрился вот так вляпаться. Случайная ночная встреча в офисе, случайно забытый ключ – и вот моя жизнь подчинена какому-то странному чужому ритму, и вот я вынужден хранить опасную тайну, которая грозит мне вообще-то уголовной ответственностью. И сделать ничего нельзя – потому что в аргументах Семенова была доля истины. Я не вполне верил в Волкодлака, но точно знал, что советская карательная психиатрия с Алениным недугом не справится, просто погрузит ее сознание в вечную мерзлоту, откуда выхода нет. И будет она, вечно запертая во льдах, складывать из сосулек слово «счастье». Не узнавая лиц, не испытывая эмоций – вечную вечность, пока не окажется в больничном крематории.

– Мы едем к карге! – сообщил Семенов, когда автомобиль вырулил за черту города.

– К кому? – удивился я.

– К карге! Так ее все называют. Да просто бабка, живет бирючкой в одной деревеньке. Путь нам длинный предстоит, километров двести проехать придется.

– И что эта.. хм… карга?

– Мне рассказали, что в ее доме икона с волчьим ликом стоит.

– И только поэтому мы едем в такую даль? Кто рассказал-то? Люди деревенские темные! Может быть, там Святой Христофор, псоглавец.

– Не Христофор, – у Семенова была такая интонация, что я предпочел не спорить. – У меня уже на них чутье. Я не могу этого объяснить. Каждый вечер я с кем-то созваниваюсь, рою, ищу. С сектоведом знаменитым даже встречался. И вроде бы иногда на первый взгляд полезные вещи говорят – но сердце сразу чует ложный путь. А тут – как рассказали мне про икону эту, словно током меня ударило! Эта карга – та, кто нам нужна.

– Ну ладно, раз так, – пожал плечами я и отвернулся к своему окну.

Подумалось, что Семенов держится со мною как строгий родитель. Давно забытые детские ощущения – тебя куда-то везут, тебе нельзя задавать вопросов, тобою распоряжаются, за тебя решают… У меня была тихая безразличная мать и горячий строгий отец. Все в доме было подчинено папиным ритмам. Лучший кусок – всегда отцу. Своей комнаты у меня не было, уроки приходилось делать за кухонным столом – так вот если отцу приспичивало покурить или посидеть бездумно с гитарой, перебирая струны и отвлекаясь на крепкий чай, я был вынужден бросать свою работу и убираться в комнату. Ждать там, пока отец не насладится кухонной тишиной. «Папа очень устает!» – с придыханием говорила мать. С годами она растеряла личность. Она как будто бы посвятила себя культу, она была не просто женой – жрицей. Я не узнавал ее на молодых фотографиях – обычная веселая красивая девчонка с буйными кудрями и ямочками на щеках. Я запомнил ее другой – с покорно опущенными плечами, волосами, убранными в жидкую косицу, извиняющимся выражением лица. Как будто бы ее взяли и стерли ластиком.