Нет, Тощану требовался присмотр.

Матушка обежала все Высольки, но никто с Тощаном сидеть не согласился, даже за соль. Всем было известно, что Тощан больной, многие считали, что это не заурядный непродых, а хуже. Конечно, в глаза никто не говорил, но я-то знаю – в деревне думали, что в легких у Тощана живет угорь и что этот угорь выдышивает половину воздуха, так что самому Тощану уже не хватает. Угрем никто заразиться не хотел, ну, разве что старая бабка Хвостова, которой было все равно. Но теперь у нее имелся еще один свой внук.

Когда матушка поняла, что с Тощаном сидеть некому, она отправилась к грамотею, я отправился с ней. Я говорил, что скорее всего грамотей вымерз и мы живым его не найдем, но матушка не слушала, так и пошли. Тощана накормили, привязали к скамейке старыми вожжами, чтобы спал и не безобразничал, и пошли.

Грамотей почему-то оказался жив, живучий нам такой попался грамотей.

После избиения грамотей поселился на том берегу, возле дуба. Ноги ему подбили, пальцы раздробили, костыль поломали, не ходок совсем стал. Сначала жил стоя в дупле, потом, когда пальцы срослись немного, поставил кривой шалаш. Волки грамотея на самом деле не трогали. Наверное, Хвостов прав, грамотей какую-то хитрость противоволчью знал. Травилку, или спотыкач, или свисток у него какой имелся, я слышал, есть такие. Во всяком случае, волки грамотея сторонились. Я подумал, что вот хорошо бы знать этот самый секрет, если бы мы его знали с Хвостом, не пришлось бы на дубу куковать.

Первое время грамотей питался рыбой. Конечно, со сломанными руками ловить затруднительно, однако при желании мелочи можно набрать и ногами, достаточно обладать терпением и рыболовной сноровкой. Хвост, кстати, рассказывал, что многие грамотеи имеют не только сильные пальцы рук, некоторые развивают еще и ножные пальцы. Его, Хвостова, отец говорил, что тот грамотей, которого он видел на Кологривской ярмарке, мог писать свои писания не только руками, но и ногами тоже.

Более того, он мог ногами есть.

Вот и этот, наверное, так. Да и помимо рыбы на том берегу можно было кое-как питаться, земляные орехи там всегда росли лучше, чем на нашем берегу, и крупнее. Кроме того, мужикам, которые грамотея побили, сделалось немного стыдно, и они стали присылать грамотею какой провизии, кто полбы, кто репу, кто отрубей, а староста Николай вроде как отправил корзину сущика. Так что совсем с голода грамотей не умирал.

Впрочем, когда мы с матушкой нашли его на другом берегу, выглядел грамотей не очень. Он сидел под дубом на камне и разглядывал колени. Штанов на грамотее не сохранилось, они были обрезаны выше колен, сами колени походили на шары, распухли и напоминали гладкие блестящие гули. Это от голода. То есть от неправильного питания, недостаток питательных веществ, ну да и старость тоже – я заметил, что грамотей сильно постарел и заметно ухудшился по сравнению с летом. Волос у него сохранилось меньше почти в три раза, а те, что остались, разбежались по краям головы, открыв на своем бывшем месте обильные шрамы разного возраста. По этим шрамам читалось, что судьба разочлась с грамотеем от души, не скупясь, не стесняясь. Большая часть шрамов была продольной и поперечной протяженности, однако имелось и некоторое количество полукруглых отметин, тогда я не понял их происхождения, сейчас, конечно, знаю – от кружек.

Грязный он был. И лицо, и колени, и ступни – он сидел без ботинок, а ступни еще и красные через грязь. Видимо, заморозок его все-таки слегка зацепил, ноги отморозил. Не в гной, но все равно отморозил.

Грязный и совсем размок. Видимо, за время дождей. Размок и от этого сильно распух, наполнившись сопливой осенней влагой, распух, разрыхлился и побелел и теперь напоминал боровик-переросток, ткни в бок – и разъедется гнилыми потрохами.

Размок, постарел, обморозился.

Не очень он в таком виде походил на грамотея. То есть совсем не походил, доходяга какой-то, а не носитель культуры.

Да и ранца у него больше совсем не осталось, мужики отобрали. И зеленых очков. Ботинки тоже отобрали. Перевязь. Топор. Только голые грязные пятки остались. Обычная грязь, не целебная, целебная водилась по берегу дальше, возле Вонючего ручья.

В обычной грязи обычный грамотей.

Но в унынии он не пребывал. Сидел себе, невзирая на трудности. А если честно, этих трудностей у него впереди намечалось много, хотя эти самые трудности вряд ли можно назвать непосредственно трудностями – зиму он попросту не пережил бы. Шалаш у него худой получился, ничего он в шалашах не понимал. Ему бы шалаш мхом поверху заделать, а еще лучше землянку отрыть, в землянке как-то можно. Но тут и землянка не выручила бы, без еды ни в какой землянке зиму не перетянешь, хоть камни гложи, хоть зубы ложи.

Матушка так ему сразу и сказала – пойдем с нами, если хочешь жить, а грамотей в ответ стал смеяться, и смеялся до тех пор, пока не упал с камня. Я ничего смешного не видел в этом предложении, а матушка так и вовсе обиделась, но виду не подала.

Грамотей сказал, что от жизни он не отказывается, однако не понимает, чем он будет обязан эту жизнь отрабатывать. И сразу же заявил, что ничего, кроме своего грамотейства, он делать не то чтобы не умеет, но и не станет по соображениям невозможности осквернения таланта. Для грамотея лучше смерть, чем прочий труд. Матушка не поняла, а грамотей пояснил: грамотеи, если они, конечно, настоящие, никогда не занимаются ничем, кроме сочинительства. Если грамотей возьмет в руки заступ, шкуродер или пусть хоть и обычную вульгарную стамеску, то это крайне разрушительно скажется на его способностях. Талант отнимется.

Матушка сказала, что и со стамеской, и с заступом она и сама неплохо разбирается, здесь грамотей не надобен. Задачи же грамотея просты – смотреть за Тощаном, всего-то и приключений. Грамотей поморщился и некоторое время рассчитывал, что лучше: смерть или Тощан, но потом воля к жизни победила. Правда, он предупредил, что если Тощан опять учудит что-нибудь из своего бесчинного набора, то он, грамотей, будет отбиваться всей силой, в том числе и костылем. Кстати, ему нужен новый костыль, лучше осиновый.

Матушка была согласна. Так грамотей поселился у нас. Костыль я ему выстрогал.

Матушка отвела грамотею место между стеной и печью, поставила там топчан и повесила дерюжную занавеску, за ней грамотей и начал жить, выставив пятки. Тощан, конечно, сразу воспротивился, лютовал на печке, кричал, что он не позволит так с собой разбираться, что он не давал своего добровольного согласия, что он без грамотея как-нибудь, пусть даже согласен быть привязанным каждый день к скамье. Пришлось мне немного Тощана поколотить.

Потом я спустил с чердака четыре мешка соли, и первое время грамотей спал между ними и на них, пока лишняя вода не вытянулась из тела. Но даже после этого он все равно оставался пухлым от давней дурной еды и скопившейся меланхолии, но матушка сказала, что к весне это пройдет. Я спросил ее, разве грамотей у нас надолго задержится, а матушка ответила, что она, конечно, этому не шибко рада, но если его выгнать сейчас, он, без сомнения, сдохнет, а все живая душа. Пусть сказки про выхухоль Виолетту рассказывает.