«Какая честь! — подумал Фаберовский. — Лично арестовать явился!»

Дурново прошел к прилавку, бросив мимоходом яростный взгляд, и, сердито сопя, склонился над витриной.

— Ну же, Екатерина Григорьевна, выбирай поскорее — времени мало. А ты что застыла, как соляной столп?! — прикрикнул он на дочь. — Быстрее!

Приказчики суетливо упаковали выбранные украшения, Дурново расплатился и быстро, даже не посмотрев больше на Фаберовского, покинул магазин. За ним убрались и агенты с жандармами.

— Чего пани так испугалась? — спросил поляк у Ольги Иосифовны, переведя дух.

— Да вы знаете, кто это такой? — испуганным шепотом спросила она. — Это же сам директор Департамента полиции!

— Ну и что? Он пришел презенты своей фамилии покупать на Рождество.

— Вы даже представить не можете, какой опасности вы себя подвергли только что, оказавшись здесь в магазине рядом со мной! Это страшный человек! И знакомство со мной может вам стоить Сибири, если не жизни вообще!

— Чем же так страшно знакомство с пани Ольгой?

— Даже не спрашивайте меня об этом! Я никогда вам этого не скажу! Как плохо, что в сочельник не торгуют вином… Ну да ладно… Ради Бога, давайте поскорее уедем отсюда!

— А как же подарки мужу и свекрови?

— Ах, ну и пусть! — воскликнула она.

Тем не менее, Ольга Иосифовна все-таки купила на двадцать рублей жестянку отборного английского трубочного табаку, фарфоровую куклу и роскошную коробку абрикосовских конфет.

— Пани Ольга теперь до дому к мужу? — спросил Фаберовский, когда они вышли из «Пассажа» не на Невский, а на Итальянскую, чтобы не встретиться случайно с Дурново.

— Да, в Полюстрово.

— В Полюстрово? — изумился поляк.

— Да, мой муж — пристав Полюстровского участка. Боже мой, как мне не хочется туда ехать… А вы действительно ничего не боитесь?

— Не боюсь, — пожал плечами поляк.

«Сейчас предложит отвезти ее в какую-нибудь гостиницу, — подумал он. — Пора прекращать это дело…»

От пережитого страха Ольгу Иосифовну совсем развезло. Она прислонилась к стене и поставила коробки на снег.

— Граф, помогите мне сесть на извозчика. Вы проводите меня до участка? Я боюсь растерять подарки.

— Мужу пани Ольги это может не понравится, — сказал Фаберовский.

— А вы скажите ему, что ко мне приставали. Он вас посадит в арестантскую. Вам, как благородному, матрасик дадут, и морду бить не будут. У вас есть с собой четвертак? Купите у Нефедьева персидского порошку. А я к вам ночью приду, когда все заснут.

Фаберовский кивнул.

— Тогда пройдите по Фонтанке к мосту, а я по Караванной вас на извозчике нагоню и подберу, — сказала Ольга Иосифовна.

«Конспирируется, — усмехнулся про себя поляк. — А сама ни разу назад не оглянулась, как из ювелирной лавки вышли, чтобы проверить, нету ли за нею хвоста. Пусть-ка она лучше вперед едет, а я погляжу, не увяжется ли кто за ней. А то потом обвинят, что я за ней приволокнулся, вместо того чтобы за капитаном следить.»

Он перешел Караванную и, пройдя полсотни шагов, обернулся. Ольга Иосифовна взяла извозчика и тот, свернув с Итальянской, в сторону цирка, исчез из виду. За ним никто не поехал. Прождав пару минут, Фаберовский вышел на набережную, и вскоре уже садился в санки рядом с приставшей, державшей на коленях ворох коробок.

— Куда едем? — спросил извозчик.

— Пошел, ванька, в Полюстрово, на Большую Охтинскую дорогу, — велела Ольга Иосифовна.

— Боже мой, как я соскучилась по Одессе! — жаловалась она поляку, пока ехали по Шпалерной, к Смольному институту. — Светит солнце, и море такое ласковое, нежное… А весь горизонт утыкан парусами турецких фелюк. И так божественно пахнет свежестью и водорослями.

— Тут в Петергофе тоже пахнет водорослями.

— Гнилью здесь пахнет, а не водорослями! А какая рыба на Привозе! Скумбрия, благороднейшая кефаль, глоси, а осенью, когда море замерзнет — белуга. А тут соленая вонючая треска да дурацкая рыба, которая пахнет огурцом! Здесь все мужчины пьют водку! Эти вечные сквозняки, эти тройные рамы, через которые не проникает свежий воздух, этот запах псины от городовых и вонь от кислой капусты, которой их кормят! Я больше не могу жить в этом болоте! В семи верстах от участка зимуют медведи. Да я до переезда сюда, в Полюстрово, медведя только один раз видела, в Париже.

— А что пани делала в Париже?

— Это вас не касается, граф. Вам лучше этого не знать. Бр-ррр, я даже протрезвела! Давайте выпьем, ведь у вас, у протестантов, сегодня поста нет. — Она достала из муфты небольшую плоскую бутылочку с красным вином и протянула Фаберовскому. — Ну как? Правда, невероятная кислятина? Такое делают только в Одессе. Напоминает мне уксус, который изготавливает мой папаша Минус. Боже, как я пьяна! Я боюсь, что скажу чего-нибудь лишнее. В моем положении это смертельно опасно.

Она замолчала и до самого участка больше не произнесла ни слова. Пока они ехали по льду Невы, Ольга Иосифовна мертвой хваткой держалась за шубу поляка, и ему стоило больших трудов расцепить ее пальцы, когда извозчик, уже в кромешной тьме, остановился напротив деревянного дома с двуглавым орлом над воротами, занятого участком. Над дверями одиноко раскачивался керосиновый фонарь, бросая слабые желтые отсветы на снег, первый этаж был ярко освещен, а в окнах второго этажа теплились только розовые огоньки лампадок.

В участке было жарко, по-деревенски натоплено, и на стук ему открыл городовой в шинели, наброшенной поверх исподнего.

— Что, ваше благородие: бабу пьяную привезли? — спросил городовой, разглядывая закоченевшую спутницу Фаберовского. — Где вам только такая фря попалась? С лета, что ли, под снегом завалялась где? У нас такие только из дачниц в сезон бывают.

— Йолоп, то же ваша приставша!

— И вправду! Принесла же нелегкая! — ойкнул городовой. — Что сейчас будет! Складите ее на лавку, вашбродие, сейчас отогреется, и мы ее приставу наверх отведем.

— Вот тут подарочки она еще с собою везла, — сказал поляк, положив на лавку рядом с дрожавшей Ольгой Иосифовной коробки, и поспешил удалиться.

* * *

Летом 1892 года вагон N-го класса Николаевской железной дороги на всех парах нес нас с г-ном Ф. в Петербург. Всякая живая тварь ликовала благолепию природы: благодушно собирали взятки с цветов осы с ослами, над покрытыми тиной прудами оживленно стрекотали стрекозы с их благоверными стрекозлами, а заблаговременно окуклившиеся гусеницы и гусаки превратились в бабочек и мужучков и теперь беззаботно порхали над полями. И никто среди ехавших в вагоне не подозревал, что к мирному горлу столичного жителя уже протянула костлявую руку страшная напасть— Холера!

Артемий Иванович отложил в сторону перо и посыпал написанное песочком. К бразильцу никто не ходил, и у Владимирова появилось время приступить к давно вынашиваемой в голове эпической «Исповеди дезинфектора». Жизнь на площадке у квартиры академика Кобелевского быстро налаживалась, и сени за стеклом все больше походили на кабинет. К ломберному столу добавились пульт для письменных занятий, отличные английские перья, чернила, десть отменной бумаги, а также большой медный самовар для стимуляции творчества с пухлой белокурой немкой Луизой Ивановной впридачу — она служила прислугой у академика, и ей было поручено обеспечивать Артемия Ивановича кипятком, а также развлекать разговорами.