Мы зашли в домик с верандой в сопровождении бывшего бурового рабочего из отцовской бригады. Там жила его сестра Лиза. Подошли и другие знакомые. Лизин муж находился в отъезде на вахте. Хозяйка наскоро накрыла на стол. Гости за разговорами захмелели. Как всегда, отец запел сочинённую самим песню, припевом которой были слова:

Водочка и винцо

Красят нам лицо,

Душу согревают,

К любви располагают.

Настроение поднялось. Все оживились. В разговорах начали повторяться. В какой-то момент отец с Лизой удалились в соседнюю комнату. Дверь была приоткрыта, и до меня донеслись отрывки их разговора.

— Да, ладно, ладно, Лиза, — говорил отец, — Гриша не плохой мужчина, ты уж его не обижай.

— Чего его обижать-то, пусть сам не обижается. — Ты лучше скажи, как твоя-то там «почтальёнша Маруська»? Всё ещё письма вскрывает, ловит тебя?..

Тогда-то я и догадался, что Лиза и есть та женщина, из-за которой отец чуть не «сложил голову». Я вспомнил разговор «на брёвнах» ночью во время пирушки в честь моего приезда:

— Чем же дело закончилось, раз уж батя остался жив? — спросил я тогда у Марии Ивановны.

— Чем? Да ничем! Григорий взял слово с Андрея, что тот больше не будет вторгаться в их жизнь. После чего напились, да и разошлись. Хорошо хоть дело не дошло до убийства…

— Как Григорий-то? — спросил отец у Лизы, пропустив мимо ушей её «поддёвку» насчёт «писем». В экспедиции-то тогда все подумали, что она вскрывает их из женского любопытства, не подозревая того, что таким образом она пытается выявить его связь с очередной любовницей.

— Да он, — заговорила Лиза, — по-прежнему бесится, не поймёт того, что чем чаще тебя вспоминает не добрым словом, тем сильнее моя тоска по тебе. Доходит до того, что в постели тебя представляю.

Именно во время встречи отца и Лизы, мне вдруг пришло, на первый взгляд, «нелепое» объяснение того, почему отец мне рассказал о расстреле той женщины в период её Любви.

«Да потому, — сказал я себе, — что он всегда думает только о женщинах. К ним он всегда неравнодушен, потому что любит их, причём всех и разных. Любит вообще Женщину: и красивую, и убогую, и нежную, и коварную, и жадную, и щедрую, и чуткую, но тоже любящую по-разному: нежно и бешено, неистово и сдержанно, внутренне и броско. Я не замечал, чтобы он презрительно отзывался о женщинах. Но ведь «покарал», подверг наказанию — расстрелял из пушки — ту, другую, которая тоже могла быть в иных обстоятельствах его пассией. А о чём ещё может говорить мужчина, если только Женщина занимает его сердце и ум? Ну, а то, что «покарал именно ту», очевидно и, грызёт его совесть, не даёт покоя».

…Когда через много лет отец приехал в Казахстан, в места своей юности, он сначала навестил родственников в Защите и, конечно, не мог не заехать в Белоусовку. Сидя уже в автобусе, он обратился к пассажирам с вопросом, не знает ли кто, где проживает Алистратова Августа Петровна. На что соседка, сидевшая рядом, откликнулась: «Гутя, что ли? Да вон она сидит спереди у окна». Так неожиданно он встретился с моей тёткой, матушкиной сестрой — Августой. Из автобуса они вышли у мостика через речку, не доезжая до конечной остановки, и пошли прямо на кладбище, навестить могилки покойных родственников. И только после кладбища отец поинтересовался, где теперь находится Мария Петровна. И Августа сообщила, что она сразу после выхода на пенсию приехала в Белоусовку, у неё здесь свой домик. «Как же так, ведь она замужем за Василием Рыльским, и живут они в Чимкенте?» — удивился отец. «Ничего подобного, она давно уехала от него, стала верующей, но не нашей веры, а связалась с баптистами, и живёт одна недалеко от нас по дороге на фабрику». «Вот это новость, ведь я тоже давно не живу с Марией Ивановной, — сказал отец, — но был твёрдо уверен, что Маруся не одна». Августа привела отца сначала к себе домой, познакомила с мужем, а на следующий день они проводили его к матушке. Отец в свои годы, хотя выглядел и неплохо, но уже болел сахарным диабетом, и глаза его из-за этой болезни слегка подёргивались. На ночь он остался у матушки. Она постелила ему на кровати в соседней комнате. Ночью Андрей Васильевич попытался, было, залезть к ней под одеяло. «Ты что это надумал? Стыд-то, какой, я верующая, и оставь эти глупости». «Что ты, Маруся, я погреться только хотел», — смутился он. «Иди в ту комнату, ложись на кровать, там тепло. И стена нагрета от печки». Он удалился, но долго ещё они переговаривались на расстоянии, повышая голос. Потом она вдруг спросила:

— Юрик говорил, что ты из пушки расстрелял немца с русской женщиной, правда, что ли?

— Неужели он и это тебе сказал?

— Сказал, как же, — тихо произнесла она. А потом добавила: — У тебя орденов-то много?

— На кителе видела? Два боевых ордена: Красной звезды и Отечественной войны, там ещё есть гвардейский знак. И медалей много, но я их не ношу, а послевоенные, и за награды не считаю. Погремушки.

— Тебе, наверное, и ордена дали за этого немца с женщиной?

На что он недовольно ответил: — Нет, Маруся, за это не дают орденов.

— Да как же ты посмел такое сделать? Ведь ты же сам ни одной бабы не пропустишь, а тут расстрелял из пушки. Обиделся, что не тебе досталась, что ли?

— Уж так получилось, что же теперь…

— А зачем сыну-то об этом рассказал, совесть, что ли замучила? Так и мучился бы сам, а то невинного агнца подставил. Ну, ты-то бабник заклятый, а он и женщины не познал, всё вздыхал о девушках. А тут такое свалилось на его голову.

— Не подумал я, Маруся.

— Может, и не подумал. А только совесть-то тебя точно мучила, иначе бы ни с того ни с сего не разоткровенничался. Неужели нечего было рассказать о войне? Да ты знаешь, что я им, ребятишкам, во время войны показывала облигации, на которых танки были, и говорила: «Вот танк, а в нём ваш папа воюет с фашистами. Он хороший, а они плохие: напали на нас, и папу забрали на войну».

— Виноват, Маруся. Что-то нашло на меня, взял и рассказал, да что теперь делать-то?

— Ты-то виноват, ещё, поди, хвастал перед другими, какой находчивый: показал стрельбу на поражение противника. Без тебя бы с ними власти не разобрались,