«Не веди себя так, словно это какой-то пустяк, будто это не может быть чудом.» – кричал он себе. Он чувствовал, что весь мир услышит его, и никуда от него не денется, он чувствовал весь этот мир! Мучило другое – надо ли миру видеть его и, тем более, чувствовать?!

Уютные черты в нарисованной душе, а собственная душа уже горела желанием их разнообразить – точнее, создать что-то новое.

Первой пришла в голову луна. «Вдохновляла она меня когда-то. Могло бы и солнце прийти первым, и путь, наверное, будет другим, если я выберу солнце. Но солнце виновно, да и ночь на дворе, потому пусть луна побеждает!».

«Зря я обижаюсь на солнце. Боготворит оно меня. Пусть прикарманило руки, но это ничто в сравнении с тем, что оно мне подарило. Если, конечно, это не подарок силуэта. Но помощи у солнца просить уже не буду!», – об этом он подумает, когда выйдет из дома, а сейчас он переодевался.

Не удалось увековечить душу дома, но в самом доме появилось давно не ощутимое присутствие. Оно ярко выражено, выстраивалось впечатление, что, и сам Арлстау был здесь лишним. Давно один в этом доме, потому для него это чувство из разряда «слишком».

Время не указ, переворот не поворот и не меняет направление, но он чувствовал, что всё в его жизни теперь изменится.

Солнце подошло к закату, и художник, наконец, решился выйти на улицы родного города, в котором ни один родной человек, кроме сестры, уже не живёт. Разъехались. И нет здесь никого, кого он знает. Мечтал всё в этом городе сделать краше, но «сегодня не время, ну а завтра сошлю на потом!»!

Редко ему приходилось выбираться из дома. Память и не подскажет, когда это было в последний раз.

Он шёл и наслаждался городом.

Город не смотрит в глаза, город прячется. Деревья растут ровно, люди качаются. Смотрим прямо, не видим сторон. Вот и весь город. Такова его душа в вердикте от художника.

Если брать визуально, то больше приходит слов на ум, но раз речь пошла о душе, то лучше смотреть на то, что внутри, а не снаружи.

Дышалось намного легче, чем когда-то, но это ещё не значит, что было очень хорошо.

Густые кустарники вываливались на тротуары, как бродяги, и суют свои ветки в лицо. Прохожие стараются не задеть. Женщины ему улыбаются, мужчины с интересом разглядывают.

Художник глядел чуть выше, выше видно было мало, но малость тоже значима. Взгляд начинался в обрыве, а затем взлетал к облакам! За облаками космос, а за космосом что? «Мечтатель, не балуй мир благодатью, очень тебя прошу!», – говорил сам себе, подходя к старому парку с пустыми качелями. Здесь зелено и дышится свежо, и свежесть здесь во всём, что обитает. Красиво тут…

У парка тоже своя душа. Это ведь место, а место всегда значимо!

Здесь, к сожалению, душа пустая, как качели, да и художник сожалел об этом. Ему нужны люди, чтобы душа перестала быть пустой.

Он и раньше видел душу во всём, что встречал на пути, но для этого нужны были усилия, и всё было смазано, а сейчас всё доступно для глаз. Усилия взял на себя силуэт, а художник шёл вперёд походкой лёгкой, видел всё насквозь и чуял каждый шорох мира. Ни капли это не мучило. Наоборот, он, словно снова стал уверенным в себе – настолько, что по силам было нарисовать душу этой уверенности. Стал заполненным, зачарованным, счастливым!

Хотя, что такое счастье для него? Чаще он, даже не догадывался, когда был счастлив. Узнавал позже. Человек смиряется с тем, что он, просто, живёт, а потом понимает, что не просто, и всю жизнь предстоит выбирать – просто так или не просто так.

Кто-то не счастлив лишь, потому что ни разу не подумал о том, что для него есть счастье. Мы хотим чего-то, но не знаем чего – в этом не вся беда и не пол беды, в этом лишь одна причина…

Наступила ночь, но, на удивление художника, на пушистых деревьях лежала роса. В городах деревья не росли высоко, они с рост человека, потому художник мог достать рукой до любой макушки.

Высокие деревья там, где нет людей – сразу же за городами они и начинаются, а где-то рядом или далеко два дерева и вовсе дотронулись небес…

Роса коснулась искусственных рук. Художник не ощутил её, но она удивила. Она была утренней, но сначала не поверил в это. «Снова я обманываю время, заставляю все события бежать.», – подумал он, но тут же добавил. – «Шучу, я много на себя не брал…».

Между травой и телом плед, потому лежать приятно. На траве мокро, и хоть роса хороша, её пришлось избежать…

–Что? Где взял плед?

–Спросил, не отказали.

Быть может, кого-то и вдохновляла роса на какие-то подвиги, но только не его. Ему нужно событие, ему нужен листопад или цунами, чтобы осмелиться показать миру свой собственный восторг.

Поглядывал на луну и представлял, что где-то есть такая же луна и кому-то, конечно же, светит, и кому-то, возможно, не зря. Вспышки мечтаний не имеют отношения к тому, к чему он шёл. Они, всего лишь, вспышки, без шанса на пожар.

Мольберт был установлен, полотно прилеплено. Казалось, что пальцы дрожали, но этого быть не могло.

–Струсил?

Молчит.

–Значит, струсил.

Это уже провокация на необычный день, о которых, обычно, жалеют. «Не боюсь за себя, я боялся всегда за других!».

Арлстау встал на колени. Так, это уже серьёзно. Люди вокруг лениво тыкают пальцами, но это всегда не было поводом оглядываться.

Взял в руки кисть и провёл ею по росе. Душа луны была округлой формы, как и душа его планеты, как и душа солнца, как и душа большинства людей, которых он считал обычными. Люди с необычными формами душ ему нравились больше, в них был магнит для него.

В груди была надежда, что всё будет не замечено. «Между стен безопаснее.», но неразгаданность луны не позволяла осмотреться и передумать.

Не беспокоился о любопытстве глаз и о том, что скажут потом о его деянии. Не всегда чаруют глаза, не всегда гипнотизируют. Думал не о себе, думал о других – что будет им от его поступка.

Художник с осторожностью вёл кисть по нелёгкому пути, вновь начав с конца но вокруг уже десятки глаз плюют в его осторожность, тяжело вздыхая от очарования. Слышал даже чьи-то вскрикивания.