Это довольно незначительный пример: понятно, что словесное оскорбление не обязательно наносит осязаемый личный вред. Но намного сложнее судить подобным образом в случае, скажем, смерти друга. Именно поэтому идея «великого плана» так важна для полного и бескомпромиссного приятия стоицизма: только рассматривая смерть в качестве части этого плана, можно надеяться на возможность спокойного отношения к ней. «Не презирай смерть, а прими как благо — ведь и она нечто такое, чего желает природа», — говорит Марк Аврелий. Но это — по очень высокой мерке. Максимум, чем стоицизм может быть полезен в этом случае для атеиста, это содействием в осознании возможности частично контролировать свои суждения и способности напоминать самому себе о том, что существует выбор между провалом в полное отчаяние и глубоким, но осмысленным переживанием.

Но от этого стоический подход к менее значительным повседневным огорчениям, с которых Седдон советует начинать своим заочным ученикам, не становится менее полезным. Попробуйте рассуждать стоически, предлагает Седдон, во время обычного похода в супермаркет. Чего-то нет на полках? Слишком большие очереди у касс? Стоик совершенно не обязан мириться с ситуацией и может просто направиться в другой магазин. Но вот раздражение станет, в терминологии стоиков, ошибочным суждением. Гневно реагировать на окружающее бессмысленно: вы не контролируете ситуацию. Более того, ваше раздражение будет совершенно непропорционально ущербу, который могут нанести вам эти неудобства, если вообще можно говорить об ущербе; нет никаких оснований воспринимать все на свой счет. Возможно, это повод для того, чтобы предаться «провидению недоброго», — что будет худшим результатом происходящего? Почти в любом случае ответ на такой вопрос выявит преувеличенный характер вашей оценки ситуации, позволит свести ее к минимуму и сменить раздражение и огорчение на спокойствие.

Здесь

важно улавливать разницу между приятием и смирением: использовать силу своего разума для того, чтобы ситуация не выводила вас из равновесия, не означает, что вы не должны пытаться изменить ее.

Вот вполне очевидный пример: последовательница стоицизма, подвергающаяся жестокому обращению, не обязана с этим мириться и, как правило, должна что-то сделать, чтобы прекратить подобные отношения. Стоицизм требует от нее только осознать то, что в действительности представляет собой ситуация, и предпринять все возможное для ее изменения, а никак не полагаться на волю обстоятельств. «Огурец горький — брось, колючки на дороге — уклонись, и все. Не приговаривай: и зачем только явилось такое на свет?» — советует Марк Аврелий.

«Рассмотрим пример человека, которого посадили в тюрьму по ложному обвинению, — говорит Кит. — Как стоик, этот человек скажет: «То, что я оказался в тюрьме по несправедливости, в определенном смысле не имеет значения. Важно то, как я вовлекусь в эту ситуацию. Я именно тут, а не где-либо еще, что я могу сделать здесь и сейчас? Наверное, мне надо изучить законы, подать апелляцию и бороться за свое освобождение. Это точно не смирение. Но умом я понимаю и принимаю свое положение, и мне не надо мучиться, думая о том, что так не должно было произойти. Ведь так уже произошло». Киту и Джослин это понятно очень хорошо: «Я действительно не знаю, как бы мы справлялись со всем этим без стоицизма», — тихо добавляет Кит, обводя жестом жену и себя.

Позднее, возвращаясь из уотфордских сумерек, я почувствовал, что какая-то часть строгого разумного спокойствия Кита передалась и мне. Зайдя в супермаркет, чтобы купить что-нибудь для ужина со своими лондонскими друзьями, я встал в длинную очередь к кассе не с того конца, попал на слишком занятого продавца и сломанные торговые автоматы. Я начал раздражаться, но мне удалось воззвать к стоическому разуму. Ситуация была ровно такой, как была. При желании я мог просто уйти, а самый худший сценарий состоял всего-навсего в том, что мы с друзьями сядем за стол на несколько минут позже. Проблема заключалась в моем неразумном восприятии, а не в очереди. Осознав это, я ощутил совершенно несоразмерную масштабам события гордость собой. Понятно, что в долгой истории стоицизма мой триумф никак не соотносился со сколько-нибудь заметными подвигами и не мог и близко сравниться со спокойствием Сенеки, вскрывающим себе вены по приговору Нерона. Но ведь надо же с чего-то начинать, стоически заметил я себе!

Итак,

для стоиков понимание окружающего — единственное, что подвластно нашему контролю, и лишь его необходимо контролировать, чтобы быть счастливым; покой — в умении заменить неразумные суждения разумными.

А сосредоточение внимания на худшем из возможных исходов, то есть «провидение недоброго», часто является лучшим способом достичь этого — Сенека полагал, что иногда стоит даже намеренно пережить это «недоброе», чтобы усвоить, что оно не столь ужасно, как мы опасаемся.

Именно этот последний метод показался особенно привлекательным эксцентричному психотерапевту по имени Альберт Эллис, который больше, чем кто-либо еще, способствовал возвращению стоицизма на передний край современной психологии. Я встретился с ним в 2006 году, в последние месяцы его жизни, в тесной квартирке на Верхнем Манхэттене, располагавшейся прямо над учреждением, которое он с характерным пренебрежением к излишней скромности назвал Институтом Альберта Эллиса. Ему было 93 года, он давал интервью, не вставая с постели, а чтобы помочь справиться с сильной глухотой, на голове у него были массивные наушники, и по этой же причине меня попросили говорить в микрофон.

«Будда еще две с половиной тысячи лет назад сказал, — произнес он, потрясая пальцем, — что мы все на хрен звезданулись головой! Такими и остаемся». Честно говоря, если бы он не начал выражаться подобным образом с самого начала беседы, я чувствовал бы себя обделенным — Эллис был мастер сквернословить. Но я знал, что помимо этого, в нем есть много действительно незаурядного. Пару десятилетий назад американские психологи признали его вторым по влиятельности психотерапевтом после создателя гуманистической психологии Карла Роджерса[21], и что удивительно, перед Зигмундом Фрейдом, который оказался на третьем месте. Это выглядело особенно благородно со стороны американских психологов в свете мнения Эллиса о большей части современной психологической науки: он считал ее «говном собачьим».

Когда в 1950-х годах Эллис начинал выдвигать свои собственные взгляды на психологию, проникнутые оттенком стоицизма, они выглядели крайне спорно, расходясь и с позитивным мышлением адептов самопомощи, и с фрейдизмом, который доминировал в профессии. Несколько раз его освистывали на научных конференциях. Но сейчас, после изданных им пятидесяти книг (один типичный бестселлер назывался «Как упорно отказываться становиться несчастным по любым — именно по любым! — причинам»), он излучал удовлетворение своей интеллектуальной победой.

За несколько дней до этого я наблюдал, как Эллис проводит одну из своих знаменитых «Пятничных мастерских», на которых вытаскивает на сцену добровольцев из зала, чтобы публично отчитать несчастных для их же собственной пользы перед аудиторией психотерапевтов-стажеров и другой интересующейся публики. Первой из увиденных мной была участница, охваченная беспокойством: она никак не могла решиться бросить работу и переехать на другой конец страны к давнему ухажеру. Девушка была вовсе не в восторге от своей работы и хотела выйти замуж, но что, если он окажется неподходящей парой? «Может, он и окажется козлом, тогда разведешься! — кричал ей Эллис, с одной стороны, из-за своей глухоты, но, как я подозревал, еще и потому, что ему просто нравилось прикрикнуть. — Будет очень неприятно! Тебе наверняка будет грустно! Но никакого ужаса не будет, и ничего действительно страшного не произойдет».